Книги
Вьюжно снежные дни февраля стали таять, и небо становилось все прозрачнее и прозрачнее. В воздухе уже носилось обманчивое тепло, день постепенно удлинялся, отталкивая теряющую силу ночь, которая из последних сил ледяными руками цеплялась за ветви деревьев. Лучи солнца слепили глаза и ласкали кожу совсем по-весеннему. Зима подходила к концу.
В день Бабы Докии¹º, в первый весенний день, Луминицу разбудило пение служанок и сладкий запах тлеющих веток, которыми окуривали дом.
- Просыпайся, сестрица-лежебока, - весело пропела Виорика, вбегая в комнату.- Ты что, до ночи будешь спать? Держи мэрцишор¹¹. Матушка до восхода солнца встала, на розовый куст мартеницы надела, после восхода сняла. Нам уже раздала, а это твоя.
Луминица, лежа в постели, с удовольствием наблюдала за нарядно и ярко одетой сестрой, которая кружилась по комнате, собирая одежду Луминицы, беспечно разбросанную тут и там, и как будто творила своими мотыльковыми порханьями одной ей известную магию танца. Улыбающаяся Виорика протянула Луминице ожерелье из скрученных белых и красных нитей, продетых в серебряную монету.
- Давай я на тебя надену, сестрица.
Луминица с удовольствием села и отвела волосы от шеи.
- Вот так. Чтобы стужа не студила, чтоб весна не зачернила, чтоб, как роза, цвела, чтоб была весела, - скороговоркой приговаривала Виорика, повязывая мэрцишор на шею Луминицы.
Сестры поцеловались и обнялись. Прижав к груди еще теплую со сна младшую сестру, Виорика испытала прилив нежности.
Да, в бутоне любви к сестре всегда было жало, которое ранило ее каждый раз, когда она подмечала любящие взгляды отца, бросаемые на младшую дочь. Но, с другой стороны, яд от этого жала всегда врачевала бальзамом своей ласки и любви сама Луминица. Виорика помнила, когда впервые почувствовала всю силу этого чувства…
…Это было, когда девочки уже чуть подросли и присоединились к старшим братьям, для обучения которых в семью пришел седовласый старик, беглый монах с Афона. Отец сначала сам пытался обучать детей наукам, однако подобные занятия не доставили никому удовольствия. Тогда Богдэн пригласил учителя, и в доме на некоторое время поселился отец Виорел.
Идет урок. Виорика, которой греческий язык и богословские размышления нужны так же, как снег, сошедший прошлой весной с Карпатских гор, зевает, подсчитывая в уме, сколько еще платков она сможет вышить до конца года, чтобы отложить себе в сундук на приданое. Или же гадает, купит ли отец на ярмарке в этом году то чудное перламутровое ожерелье, которое она давно пытается у него выцарапать.
Одна Луминица, высунув от усердия кончик языка, упорно продолжает заучивать про себя греческие слова и чертит углем на дощечке непонятные и неинтересные Виорике закорючки и крючочки.
Входит отец.
- Ну как успехи моих отпрысков, святой отец? – спрашивает он и неодобрительно хмурится, потому что замечает то, что пропустил подслеповатый отец Виорел. А именно: что Марку и Йонуц все время забавлялись с пойманным мышонком, которого при виде отца впопыхах накрыли шапкой. И теперь мышонок высовывает из-под нее свою жалкую мордочку в тщетной попытке умилостивить судьбу и вырваться на волю.
- Марку и Йонуц! Без обеда. Только хлеб и вода, - Богдэн тут же поднимает руку, предваряя возражения братьев, готовые выплеснуться в бурных воплях. – Отец Виорел, а как девочки?
- Виорика старается, - снисходительно заявляет учитель.
Богдэн равнодушно кивает и переводит глаза на Луминицу. Взгляд его тут же теплеет.
- Ах, господин Тордеш, - всплескивает руками отец Виорел, уже давно подметивший слабость патрона и старающийся на всю катушку использовать свое нечаянное открытие. - Какая же умница Луминица! Она уже разбирает слова на греческом, и мы смогли с ней прочитать полстраницы из письма Святого Пахомия, наставление братьям по монастырю. А завтра мы будем читать Послание к…
- Хорошо-хорошо, - благожелательно бросает Богдэн и гладит Луминицу по головке. - Умница дочка.
Луминица стыдливо потупляет глаза. Однако, успев краем глаза увидеть, как Виорика показывает ей тонкий розовый язык, она поворачивается к ней и не медлит с симметричным ответом.
Виорика вскоре сошла с дистанции, наскучив грамматическими и религиозными абстракциями, и мать в споре с Богдэном отстояла право дочери прожить жизнь с теми скромными познаниями, которые она смогла с грехом пополам наскрести на уроках в промежутках между зеванием и поглядыванием в окно.
- Ну умеет девушка читать, писать и считать. Что ей еще надо-то? – пожимала плечами Кателуца. - Чтобы выйти замуж, ей и этого хватит. Да и найдем ли мы ей подходящего мужа? – вздохнула она.
- А вот Луминица… - начал было Богдэн.
- Ах, да уймитесь вы со своей Луминицей! - бросила в сердцах мать. - Все эти знания совершенно напрасная трата времени. Ну зачем ей все это? Я понимаю – жили бы мы в столице и приискивали хорошую партию, но здесь… А траты…
Богдэн махнул рукой и отступил. Он знал, что Кателуца оседлала своего любимого конька и теперь перейдет к воспоминаниям о своей роскошной жизни до замужества. Богдэн также знал, что степень этой роскоши сильно преувеличена, но сказать об этом жене - не дай Бог! Тогда она обольет его всего с ног до головы желчью по поводу загубленной в глуши молодости, по поводу неосуществленных надежд на жизнь в столице и при дворе, припомнит его транжирство и многое другое. И остановить словоизвержение будет уже невозможно. Богдэн ретировался и спасся бегством.
Братья Марку и Йонуц тоже не долго разыгрывали из себя прилежных учеников. Вскоре они полностью отдались влечению своих сердец и редко-редко после охоты или ухлестывания за хорошенькими селянками находили в себе силы посетить класс. Отец признал за сыновьями право на самоопределение так же, как до этого признал право Виорики не нагружать себя излишними науками.
Таким образом, Луминица осталась единственной ученицей отца Виорела, и нельзя сказать, чтобы они оба не были в глубине души довольны этим обстоятельством.
Луминица пила знания, как пьет из ручья измученная жаждой птица – торопливо и жадно, забывая при этом обо всем на свете. Поскольку у отца Виорела теперь высвободилось свободное время, Луминица попросила, нет, скорее потребовала ее научить каким-нибудь другим языкам. Покопавшись в глубинах своей памяти, отец Виорел признался, что еще владеет языком народа Тосканы. – «Хочу! Хочу!» - «Нет, пойми, Луминица, это не благородная латынь». – «Неважно, все равно хочу». – «Я провел всего несколько лет в Тоскане, поэтому я не то чтобы говорю свободно…» - «Отец Виорел, ну пожалуйста!» – «Пожалуй, только самые азы, не более…» - «О! Хоть так». – «Но на чем же я буду давать объяснения? Книг-то нет». – «Не беспокойтесь. Я упрошу отца. Он мне не откажет».
Луминица никогда не просила так отца ни об одной новой игрушке или украшении, как об этом. Странное дитя, но отец упивался странностями своей любимицы. Любовался и гордился. Потакал и поддерживал.
- Нам нужны книги на тосканском языке, господин Тордеш, - со вздохом признался отец Виорел Богдэну. - Мне попадались довольно любопытные стихи современных поэтов на этом наречии. Эти поэты отказываются использовать классическую латынь и используют народный язык, называя его «дольче стиль нуово», то есть «новый сладостный стиль». Возможно, из этого нескладного младенца со временем вырастет здоровый новый язык. Его назовут тосканским или как-то иначе. Как знать.
- Хм, это не так просто сделать. Мне придется обратиться к знакомым в столице. И это будет стоить дорого, - нахмурился Богдэн.
Но дочь так смотрела на отца, что Богдэн, утонувший в зеленой мольбе ее глаз, не нашел в себе силы отказать.
- Хорошо, отец Виорел, я подумаю, что тут можно сделать.
Если бы этот разговор услышала Кателуца, то вся затея была бы подавлена в самом зародыше, но в тот момент, кроме Луминицы, других свидетелей рядом не оказалось, и участники комплота, равно заинтересованные в сохранении тайны, как в рот воды набрали.
Знакомые Богдэна действительно помогли ему найти искомое, и драгоценный груз вскоре прибыл в имение Тордешей. На покупку книг ушел почти весь доход от весенней стрижки овец.
Надо ли говорить, что, узнав об этом, Кателуца разразилась скандалом. Гроза гремела не один день, молнии пронизывали весь дом от крыши до подвала, а гром голосов заставлял слуг ронять горшки и сковородки, втягивать головы в плечи и с максимальной скоростью проскальзывать мимо дверей господских комнат. Но дело было уже обстряпано, и Кателуца понимала это сама.
Луминица разглядывала книги, привезенные отцом. Кроме прочего, там была книга одного новомодного автора. От книги за версту разило светскостью, и друзья Богдэна приобрели ее, явно соблазнившись не столько содержанием, сколько переплетом и рисунками.
- А эта о чем? – спросила Луминица и любовно провела пальцем по гладкому листу с написанными от руки ровными красивыми строчками.
Луминице показалось, что отца Виорела хватит удар, когда он вгляделся подслеповатыми глазами в первые страницы. Он тут же захлопнул книгу, едва не прихлопнув нос своей любопытной подопечной.
- Что там, отец Виорел? – робко спросила Луминица, изнывая от неутоленного желания заглянуть в загадочную книгу.
- Ничего, дочь моя. Скверна, клоака, наполненная нечистотами, и ничего более.
- Как же так? – удивилась девочка. - Это же книга.
Любая книга в ее понимании была пределом совершенства и правильности. А эта книга, превосходившая других красотой обложки и картинок, была для нее особенно притягательна. Она позвала Луминицу за собой, как зовет стадо овец в млечно-туманное утро звенящая дудочка пастуха, она поманила ее, как манит чаемый за горизонтом раскаленный шар солнца надрывное кукареканье петуха, и ее чары, запечатленные в стройных рядах таинственных пиктограмм анонимным переписчиком, были неодолимы.
К великому огорчению Луминицы, после разговора отца Виорела с Богдэном книга была безжалостно заперта в дальний сундук. Отец посмеялся в душе щепетильности учителя, который отнесся так строго к слегка фривольным новеллам современного автора, но спорить с монахом не стал.
Однако Луминица была женщиной, а кроме того, любимой дочерью, и искусство свивания веревок из мягкосердечного отца было ею освоено еще в колыбели. А посему скрученный, нет, даже не в веревку, а в корабельный канат отец и в этот раз не пытался расчехлить пыльное оружие, а сразу спустил флаг и отдался в руки абордажной команде. И вот вожделенная книга, для проформы хранимая в батюшкином сундуке, оказалась в полном распоряжении юной пиратки, которая сразу же приступила к доскональному изучению драгоценного трофея.
Книга была прекрасна. Деревянные дощечки обложки были обернуты красным шелком, приятным на ощупь, чей цвет рождал у Луминицы массу различных ассоциаций: от пылающего в ночи и зовущего заблудших путников костра до застенчиво рдеющей от жгучих ласк солнца черешни. Луминица с наслаждением прижималась щекой к обложке и гладила ее дрожащей от предвкушенья ладонью. Потом она открывала страницы, пахнущие чернилами, и пыталась вникнуть в текст.
В книге было мало картинок, но все они были сделаны с поразительным мастерством. Художник вложил немало труда, стараясь дотошно передать пышные одеяния знатных дам и их замысловатые головные уборы. Кавалеры на картинках были все сплошь на конях и смело размахивали оружием, нацелив его на невидимых врагов. Эти картинки были как бы намеком, прелюдией, ключом к шкатулке с драгоценностями: пыльным и опасным дорогам, стыдливо горящим щекам, кокетливо просунутой сквозь перила балкона ножке и пока невозможным, но уже отчетливо угадываемым словам признания. Луминице так хотелось окунуться в омут дразнящей ее тайны! Но авангард из нацеленных пик незнакомых глаголов и из облаченных в доспехи чужеродных флексий существительных вставал на пути к райскому плоду.
Возможно, это было еще одной причиной того, что уроки нового языка продвигались быстро. И в этом случае тоже Луминица обнаружила присущий ей талант к языкам, превосходную память и страсть к знаниям. Возвращаясь к полюбившейся ей книге, девочка вновь и вновь вчитывалась в таинственные истории, радуясь тому, что завеса приоткрывается и истина, сбрасывая с себя уродующие ее тряпки непонимания, все больше и больше обнажает прекрасное мраморное тело.
Девочка даже придумала новую стратегию получения запретных знаний. На уроках Луминица время от времени с невинным видом подбрасывала отцу Виорелу неясные ей слова и выражения, каждый раз с замиранием ожидая, что именно они окажутся той скверной и клоакой, которой пугал ее добрый учитель. И пару раз ей казалось, что она была недалека от разоблачения. Но все обходилось. С удивлением спросив, откуда она взяла то или иное слово и предложение, отец Виорел тем не менее простодушно удовлетворялся хитрыми объяснениями корыстной ученицы и был вынужден дать требуемые объяснения. До смысла некоторых слов Луминица доходила сама, найдя похожие в родном языке, а другие были понятны из контекста.
Еще задолго до того момента, когда потерявшая всяческое терпение Кателуца потребовала в ультимативной форме прекратить транжирить деньги на педагога и распрощаться с отцом Виорелом, волшебный фолиант стал для Луминицы и в прямом, и в переносном смысле открытой книгой.
В книге были разные истории, смешные и грустные, но каждая из них была для Луминицы еще одной благоухающей поляной райского сада, но не того, где в невинности сосуществуют огнегривые львы и кареглазые лани, а того, где из-за увешанного порочными плодами дерева слышится искушающий шепот и глумливый смех. Рассказывалось ли в книге о похождениях лукавых священников, которые надували наивных прихожан, выдавая гусиное перо за перо из крыла архангела Гавриила, повествовалось ли там о разбитых сердцах разлученных влюбленных, описывались ли там похождения сообразительных кавалеров, которые всеми правдами и неправдами пытались сорвать плод любви, Луминица наслаждалась ими одинаково и в полной мере, а потом втайне от родителей пересказывала братьям и сестре.
Восторг Марку и Йонуца был очевиден, а Виорика, завидуя в глубине души способностям сестры, тоже не могла отказать себе в удовольствии услышать в тысячный раз какую-нибудь куртуазную или, напротив, пикантную историю.
- «…и заколол его…»
- Ах! – у Виорики слезы на глазах. - Неужели муж убил дона Бальтазара?! Это так жестоко. Что же теперь будет делать бедняжка, когда узнает о смерти своего возлюбленного?
- Подожди, Виорика, сейчас я тебе все прочитаю. «…После этого он приказал слугам вырезать сердце из груди любовника своей жены и приготовить из него блюдо на ужин…»
Виорика смотрит округлившимися глазами на Луминицу.
- Какой ужас!
- Не перебивай меня! Дай дорассказать! А то я не буду тебе больше ничего читать. «…Вечером он велел подать на ужин своей жене блюдо, приготовленное из сердца ее любовника. Опечаленная пропажей дона Бальтазара, донна Бьянка рассеянно съела предложенное ей блюдо, почти не чувствуя вкус еды…»
- Луминица, а ты могла бы съесть человеческое сердце и не почувствовать этого? – на лице Виорики написано отвращение пополам с ужасом.
- Не знаю, - задумчиво отвечает Луминица. - Может, оно было сильно приправлено специями? Иногда Айонела так набухает разных трав, что действительно не понять, что ешь.
- Ну да, - соглашается Виорика. - А на прошлой неделе Айонела была сильно простужена, и из-за насморка не понимала, что готовит. Помнишь, как она умудрилась положить в жаркое сахар вместо соли?
- Ты будешь слушать дальше?
- Конечно, давай дальше, - Виорика с любопытством заглядывает в текст, смысл которой ей неведом, поскольку знакомые буквы, как будто издеваясь над ней, складываются в раздражающую глаза абракадабру.
- «…А после ужина муж спросил донну Бьянку, понравилось ли ей кушанье. Когда она сказала, что ей понравилась еда, муж заметил ехидно, что, разумеется, ей не могло не понравиться после смерти то, что так нравилось при жизни. Тут подозрение охватило донну Бьянку. - Чем это вы меня накормили? – вскричала она. – О! Это было сердце вашего возлюбленного дона Бальтазара…»
- Как это жестоко, - прошептала Виорика, и соленые капли самотеком потянулись у нее из глаз.
Луминица, чувствуя, как страница становится неясной из-за стоящих в глазах слез, продолжает дрожащим голосом.
- «Тут донна Бьянка вскочила с места и, прижав руки к груди, воскликнула гневно. – Вы поступили низко! Я отдала свое сердце дону Бальтазару бескорыстно, устав от ваших подлостей. И мой прекрасный возлюбленный был достоин этого дара. Но Бог не допустит, чтобы после такой благородной пищи мой желудок вкусил чего-либо другого! - И не успел ее муж сделать и одного движения, как донна Бьянка подбежала к окну и выпрыгнула из окна башни. Она тут же разбилась насмерть. А ее муж смотрел в ужасе на плод своего злодеяния…»
Тут голос Луминицы прерывается и не в силах продолжать, она начинает всхлипывать, и Виорика вторит ей. Сестры еще долго сидят обнявшись и ревут, жалея несчастную донну Бьянку.
Однажды Луминица читала братьям и Виорике свою любимую историю приключений одной монашки. Братья покатывались со смеху, слушая, как хитрая девица обманула настоятельницу, выкрутилась из достаточно щекотливой ситуации и спасла свою тонущую репутацию. Марку начал посмеиваться над Виорикой, говоря, что она похожа на героиню рассказа: точь-в-точь такая же благонравная на вид, но грешная втайне.
- Это неправда, - рассердилась Виорика.
- Расскажи кому-нибудь другому, - с насмешливым блеском в глазах продолжал подтрунивать над ней Марку. - Я так и вижу, как ты во время вечерней молитвы повторяешь: «Ах, Боженька, когда же ты мне дашь муженька? И пусть у него будет толстая мошна и большой длинный…»
- Дурак! – вскочила с места Виорика, заливаясь бардовой краской.
Йонуц и Луминица тут же прыснули, глядя на сестру. Выстрел явно не прошел мимо цели.
- Дураки! Все вы дураки и идиоты! – слезы брызнули из глаз Виорики, но братья и сестра только продолжали хохотать, не в силах остановиться.
Виорика притопнула со злости ногой и вдруг выхватила книгу из рук Луминицы.
- Отдай, Виорика, отдай! – закричала Луминица, тоже вскакивая.
- Сейчас я швырну эту гадкую книгу в огонь! – закричала Виорика и подбежала к очагу. Она занесла книгу над слабо тлеющими углями, пугая сестру.
- Нет, Виорика, нет! Это батюшкина книга! Она очень ценная! – пронзительно закричала Луминица и бросилась к сестре.
Несколько прыжков и тщетных попыток вырвать книгу из рук более сильной Виорики. Виорика сопротивляется, отводит книгу подальше, пытаясь сохранить статус-кво, тяжелая книга неловко выскальзывает у нее из рук… и падает в очаг.
- Ах! - Луминица кидается к огню. Она хватает книгу с горящих углей и, несмотря на боль от ожогов, начинает сдувать пепел с обложки.
Но - о Боже! - шелковая ткань успела прогореть в нескольких местах, а в других местах она измазана пеплом. Ад и рай, небо и земля! Наверное, Иов, лишившийся всего своего состояния, не так рыдал над руинами, как рыдала Луминица, склонившись над израненной книгой и гладя ее обожженными руками. Братья и Виорика в ужасе застыли, понимая, что наказание за порчу такой дорогой вещи будет сверх меры строгим.
- Что ты натворила, Виорика? – стонала Луминица и билась над книгой, как птица над гнездом с задушенными птенцами.
Но Виорика и сама была в шоке от последствий своего поступка. В ее голове уже проносились мысли о том, чего ждать от родителей. Посекут розгами? Посадят в чулан? Лишат обеда на месяц? Нет, тут и этим не обойдется. Неизвестность наказания и его неотвратимость навалились на девочку каменной тяжестью саркофага, хороня под его крышкой последние жалкие крохи сообразительности.
И, как назло, в этот момент в зал вошел отец. Внимательный взгляд тут же упал на поруганную книгу, и брови отца помимо воли сошлись на переносице, а глаза начали наливаться яростью.
- Чья это проделка? – отец обвел суровым взглядом потупленные головы детей. Он еще сдерживался, но все понимали, что лавина гнева вот-вот должна была сорваться и накрыть виновника происшествия.
Плачущая Луминица глядела на превратившуюся в соляной столп Виорику. Губы сестры побелели и дрожали.
- Отец, это я! – ответ сам собой вырвался из уст Луминицы. - Я была небрежной, я чуть не погубила драгоценную книгу. Накажите меня.
Последняя слеза сорвалась с ее подбородка и упала на любимую книгу. Луминица оторвала от груди поруганное сокровище и положила на стол. Марку и Йонуц переглянулись, но промолчали: если Луминица хочет взять на себя вину, то это ее дело. Виорика тоже молчала, еще не веря в свое спасение.
Отец был очень сердит. И хоть Луминица и была его любимицей, наказание пало на ее преступную голову с неотвратимостью топора, который бесчувственно перерубает на тонкой шее жертвы нить пульсирующей жизни. После розог девочка просидела до ночи в чулане без еды. А потом на целый год Луминицу лишили подарков. Мать, злость которой не проходила еще очень долго, при каждом удобном случае припоминала Луминице ее грех и читала нотации о дочерней неблагодарности.
Ночь. Луминица лежит, закутавшись в шерстяное одеяло, и не может заснуть. Руки болят после материнских розог и от ожогов, смазанных доброй нянюшкой. Живот урчит от голода. Но душевная боль терзает ее сильнее физической. Боль разливается подобно ночному морю, боль бесконечна и глубока, она хранит в себе сонм чудовищ, которые силятся всплыть на поверхность, но беспомощно барахтаются и обреченно оседают в гибельных глубинах, покрывая глубокое дно своими беззащитно обнаженными костями.
Слезы катятся по щеке, и девочка осторожно одну за другой стирает их пальцами. Но при этом она ни на йоту не раскаивается в своем поступке.
Вдалеке скрипит дверь, и легкие шаги неуверенно крадутся по коридору к ее комнате.
- Луминица! – рука сестры едва касается ее плеча. - Луминица, посмотри на меня, пожалуйста.
Луминице не хочется показывать свое зареванное лицо. Но притворяться спящей тоже глупо. Быстро шмыгнув носом, девочка садится в постели.
- Сестричка, прости меня, - голос Виорики жалобный и страдальческий.
- Нет, это ты прости меня, - отвечает Луминица, вдруг чувствуя, как вся тяжесть земного шара, ощетинившегося ночными лесами и строптивой твердью гор, спадает с нее. - Это мы дразнили тебя. Это я виновата.
- Нет, это я, я!
Виорика порывисто обнимает сестру, а та в ответ кладет голову ей на плечо. Сестры обнимаются и плачут слезами облегчения.
- Как твои руки?
- Ничего, все пройдет, - отвечает Луминица и прячет кисти под одеяло.
- Возьми, я тебе поесть принесла.
Виорика разворачивает платок и раскладывает на одеяле припасенную снедь: хлеб, брынзу и пирожки. Луминица последний раз торопливо шмыгает носом и принимается за еду. Виорика смотрит, как сестра уплетает за обе щеки, и на душе у нее становится искристо-звездно и мятно-прохладно.
- Это Марку виноват, - наконец резюмирует она. - Дурак!
- Конечно, дурак, - легкомысленно соглашается Луминица с набитым ртом. - Наговорил всяких гадостей. А давай его накажем!
- Как?
Луминица быстро прожевывает, переходит на шепот и что-то долго говорит Виорике. Та смеется и согласно кивает головой. Две легкие тени, закутанные в шали, крадучись проскальзывают в комнату Марку. Спящий крепким сном Марку не слышит, как два полночных призрака хозяйничают в его комнате и по-свойски копаются в сундуках.
Дом объят тишиной и покоем, и только старая нянюшка, которая переживала из-за наказания Луминицы и не могла заснуть допоздна, слышала, как мимо ее комнаты прошелестели легкие шаги, раздались смешки, изо всех сил подавляемые ладонью, а потом заскрипела черная дверь, ведущая с кухни во двор.
«Вот проказницы!» - успела подумать нянюшка и, перекрестившись, провалилась в сон.
На следующее утро из комнаты Марку раздался сердитый крик, скорее даже рык, перебудивший весь дом. Все штаны и сапоги Марку волшебным образом пропали из его комнаты. И бедный Марку, лишившийся возможностей передвигаться, вынужден был сидеть в одной рубашке в своей комнате. Сжалившийся над братом Йонуц хотел было одолжить ему свои чиоаречи, но они оказавшиеся безбожно малы старшему брату.
Только к вечеру на господский двор прибежали хихикающие деревенские мальчишки, поведавшие, что нашли одежду Марку развешенной на высоком буке. Одежду сняли с дерева и принесли в дом, и Марку наконец освободился из плена. Эти часы вынужденных размышлений пошли, видимо, ему на пользу, поскольку он не только не обвинил никого в проказе, но даже настоял на том, чтобы родители прекратили дознание. Перемирие между братьями и сестрами вскоре состоялось, но еще долго никто в доме не мог без смеха смотреть на сапоги Марку…
[10]День Бабы Докии – день Святой Евдокии, 1 марта по старому стилю
[11]мэрцишор - старинное народное название месяца марта. Также название оберега, который по традиции вешают на шею в первый день марта. Другое название - мартеница.
