Книги
ГЛАВА 22
...Мой дом, кирпичная пятиэтажка, такая же серая, как и большинство домов в Уренгое, и такая же безликая, как северная природа, к которой я так и не смогла привыкнуть за эти годы, вырос перед нами как будто из-под земли.
Ростислав остановил машину у подъезда, и я взялась за ручку двери, но не удержалась. Протянув руку, сжала ладонь, лежащую на рычаге переключения скоростей, ощутила пальцами тепло его кожи и металл обручального кольца...
— Удачи тебе и прости за все. Прощай.
Мы посмотрели друг на друга в последний раз: взгляды встретились и тут же разошлись, брызнули в разные стороны, как стайки испуганных птиц. Наши сердца, связанные, как мне еще недавно казалось, если не влечением, то взаимной симпатией, без сожаления выдернули из себя ростки этой симпатии, и пусть эта неглубокая ранка еще меня беспокоила, я знала — совсем скоро она без следа заживет.
Я открыла дверь и выбралась из машины, намереваясь как можно быстрее зайти в подъезд и укрыться там от взгляда, которым — я чувствовала — Ростислав меня все-таки провожал.
Но не успела.
Жизнь иногда заворачивает сюжеты покруче любой мелодрамы, и моя превратилась именно в такую в миг, когда я увидела, что на подъездном крыльце, устремив за мою спину хищный кошачий взгляд, стоит Костя.
***
— Значит, коллега, — проговорил Костя, пока я поднималась по ступеням ему навстречу. — Наш давний друг Ростислав Макаров?
— Да, — сказала я. — Это он.
Я остановилась напротив Кости, но он отстранил меня и шагнул вперед, к уже отъезжающей машине, и проводил ее взглядом так внимательно, словно пытался запомнить на всю жизнь.
— Ну что же ты не пригласила его на чай?
— Костя, перестань, — сказала я. — Мы попрощались, все. Забудь.
Он обернулся и окинул меня взглядом — сверху вниз, так внимательно, словно видел впервые. Губы сжались, лицо побледнело так, что брови на нем превратились в мазки темной краски, но тон был угрожающе спокоен:
— Идем домой, Юся. Пора собираться.
Костя впустил меня в подъезд и позволил первой войти в квартиру, но сам едва переступил порог. Прикрыл за собой дверь, остановился, прижавшись к ней спиной, пока я снимала обувь и клала сумку на тумбочку у стены.
— Я не могу так больше.
Я резко обернулась, удивленная тем, как звучит его голос: лишенный эмоций, какой-то черно-белый, будто фотография, на которую наложили фильтр. И лицо его сейчас было безликим и бесцветным, и даже губы стали белыми, как будто от них отлила вся кровь, и уперся он затылком в дверь так крепко, что чуть сильнее — и точно останется вмятина.
— Почему ты согласилась уехать отсюда, Юся? Чтобы начать все сначала со мной… или чтобы оказаться подальше от Ростислава Макарова, раз уж не вышло быть с ним?
— Что?!
— Ты... — Костя запнулся, — любишь Макарова, так?
Мое сердце упало. Люблю Макарова?.. Я?!..
— Нет! Костя…
— Ты можешь хоть раз сказать мне правду насчет вас двоих? — перебил он, даже не пытаясь слушать . — Что-то у вас было?
— Не было. — Но он не верил, я видела по глазам, что не верил. Я шагнула вперед, протягивая к нему руки, внутри меня все оборвалось от нахлынувшей паники. — Костя, послушай, давай мы сядем и…
— Значит, ничего у вас не было. — Костя снова перебил и как-то даже выпрямился, еще сильнее вжавшись затылком в дверь и неотрывно глядя на меня, и я остановилась под этим взглядом, словно перед барьером, который было не переступить. — А привез он тебя по великой дружбе? И глаз от тебя оторвать не мог, пока ты уходила, тоже, видимо, только из-за нее?
Он затряс головой.
— Я не верю тебе, Юся. Ни капельки не верю.
— Как будет тебе угодно, — сказала я сквозь зубы, и пространство между нами начало стремительно накаляться.
Я дернула пуговицу пальто, расстегнула, едва ее не оторвав, жалея, что под рукой нет ничего тяжелого, что можно было бы запустить в стену.
— Не веришь? Ну и отлично, не верь… Идиот, ведь нас ведь было все хорошо. Мы ведь помирились, мы ведь ни разу за месяц не поругались!.. — Еще пуговица, и голос мой взвивался все выше. — Чего ты добиваешься сейчас, Костя? Хочешь, чтобы все снова стало, как раньше? Хочешь вернуться к тому, что было?
Еще пуговица — и эта все-таки оторвалась, и я швырнула ее в стену, вымещая злость.
— Я не спала с Макаровым! Мы не любовники и уж тем более не друзья! Я придумала все это тебе назло, Костя, я хотела, чтобы ты почувствовал то же, что чувствовала я, чтобы тебе было так же больно, как было мне!
— Ты своего добилась, — сказал он тихо, и эти слова меня еще больше подстегнули:
— Ты все еще хочешь правды? Вот тебе самая чистая правда, — я зажмурилась, снова открыла глаза и выпалила так яростно и четко, как только могла, отрезая себе к чертовой матери все пути к отступлению и побегу: — Я и Ростислав однажды чуть было не переспали. Мы целовались. Мы номер в гостинице сняли, мы разделись и в постель легли, а потом я, черт тебя дери, не смогла! — Я швырнула пальто на стул; голос у меня срывался, кровь бурлила. — Этой правды ты хотел? Теперь тебе стало легче? Ненавижу тебя за то, что ты все снова портишь, Лукьянчиков. Ненавижу!
Слово прозвучало в наступившей тишине, как звон разбитого стекла.
— Почему ты вышла за меня замуж, Юся? — спросил Костя все так же тихо и невыразительно, не двигаясь с места. — Если я такой плохой, если ты так ненавидишь меня, что готова была изменить, почему ты согласилась?
— Лучше скажи, почему ты женился на мне? — выкрикнула я. — Почему тебе так надо было жениться на истеричке ненормальной, которая только и делает, что на тебя орет, и которой ты не веришь? Нашел бы себе ту, с которой спокойно и от которой не хочется уйти навсегда!
Мы снова стояли друг напротив друга: заклятые любовники, враги, готовые наносить удар за ударом, — и вдруг ясная мысль пронзила мой мозг: мы не остановимся.
Мы будем ломать и мучить друг друга до тех пор, пока кто-то из нас не сломается до конца. Будет новая битва и новая попытка расстаться, а за ней — еще одна и еще, и еще, и еще... И однажды моя любовь и мое сердце треснут и рассыплются в прах.
— Костя, — сказала я жалобно, — я тоже больше не могу, я не хочу так больше...
— Идиотка, я же люблю тебя, — с усилием выговорил он, больше на меня не глядя, и я замолчала, оглушенная его признанием и безнадежностью, с которой он произнес эти слова. Как будто он отдал бы все, чтобы никогда их мне не говорить. — С ума я по тебе схожу, Юся, вот что. Потому и женился. Мне плохо с тобой, когда мы ссоримся и орем друг на друга, но без тебя, Юся, без тебя мне намного хуже, настолько хуже, что я как будто болею, и вылечить меня можешь только ты. Поэтому я на тебе и женился. Поэтому и возвращался. Поэтому и не верил, что у тебя кто-то есть...
Костя взялся за ручку двери, все так же старательно отводя глаза.
— Но я не стану больше тебя удерживать. Мама была права: если человек не учится на своих ошибках, он — пропащий. А я... я не могу учиться на своих ошибках, Юся, я готов наступать с тобой на те же грабли; я — дурак, я — самонадеянный идиот…
Самонадеянный идиот…
Слова Кости — слова Ростислава — жестоким эхом отдались у меня в голове, пробуждая лавину других воспоминаний-слов.
Я сказал ей, но было уже слишком поздно...
Слишком поздно.
Я не могу позволить ему уйти.
— Я тоже тебя люблю, Костя.
Я не смогла дольше секунды глядеть в его напряженное лицо, уставилась на свои крепко сплетенные пальцы и приложила все усилия, чтобы изгнать из голоса предательскую дрожь.
