Книги
ГЛАВА 17
В середине девяностых годов ошалевший от неожиданно свалившегося на него буквально с неба богатства дядя Веня Кадочников — первый «новый русский» в нашей деревне, отгрохал напротив наших тогда еще двух школ парк развлечений. Огромное, яркое чертово колесо, карусель, качели, комната страха, комната смеха — покосившиеся, проржавевшие и пустые, эти аттракционы все еще стоят там и пугают ночных прохожих противным скрипом и скрежетом металла.
Парк функционировал недолго — детей у нас было мало, обслуживание стоило денег, да и сам дядя Веня скоро оброс такими капиталами, что в деревне ему стало тесно. Он умотал в город, где благополучно был застрелен бобоновскими ребятами ( прим. — речь идет о Сергее «Бобоне» Бабищеве, известном криминальном авторитете Оренбурга того времени ) в какой-то, быть может, и совсем «левой» для него разборке. Его дочь и жена к тому времени успели улететь в Америку и больше о них мы не слышали.
Я даже прокатилась на этом колесе — папа водил меня, третьеклассницу, в парк в год его закрытия, и я помнила это ощущение полета и дикого восторга от вида с высоты. Те, кто не успел или не решился — жалели, но время было упущено: парк захирел, старшеклассники быстро превратили его в курилку и место для «выпить по-быстрому перед клубом», а колесо большой печальной громадиной застыло напротив школы, как памятник ушедшему и «лихим» годам.
Спустя десять лет в парке вдруг появились рабочие. Никто не знал, откуда и почему, а расспросы ничего не дали — это были таджики, не знающие по-русски ни слова, а их прораб хоть и знал, но только заговорщически прикладывал палец к губам и говорил:
— Не положен. Хозяин дал деньги, чтобы не сказат.
И кто-то на самом деле захотел восстановить парк и снова запустить чертово колесо и карусели, вот только... вот только спустя десять лет в парке устарело и износилось абсолютно все. Через несколько недель упорного труда рабочие собрали инструменты и укатили туда же, откуда приехали, оставив после себя запах краски, обрывки провода и крах чьих-то надежд.
Мы так и не узнали, кто стоял за этой попыткой: кто-то из родственников дяди Вени или какой-то совершенно посторонний чокнутый, которому вдруг стало не жалко выбросить пару миллионов рублей в трубу.
Я и Костя были, как этот родственник.
Мы были, как этот чокнутый.
Вырванное силой в ту ночь признание сделало все только хуже. Я жалела, что спросила, жалела, что услышала это выговоренное со злостью «я не собирался к тебе возвращаться» — что значило, что однажды я стала так противна и отвратительна Лукьянчикову, что любая другая оказалась лучше.
Моя ложь о Макарове выглядела на фоне его правды еще более чудовищной.
Мы были дураками, когда решили, что прошлое можно просто вычеркнуть и притвориться, будто его не было — будто нас, наших характеров, наших ссор тоже не было. Мы были полными идиотами, когда решили дать друг другу еще один шанс и починить то, что уже износилось и едва не рвалось.
Между нами снова воцарилось молчание — тяжелое, камнем придавливающее к земле молчание, которое ни Костя, ни я не пытались нарушать. Люди могут долго молчать и жить друг с другом, ненавидя, храня в сердце обиду, презирая и не любя, и я не знаю, чем спасался от звона этой тяжелой тишины Костя... но я думала, что знаю, в чем мое спасение.
Это было неизбежно.
Это должно было произойти, как происходят с нами события, запланированные кем-то свыше: не вовремя и все же именно тогда, когда должно было случиться. Не раньше. Не потом. Именно в тот вечер и в тот день, и в тот час, и в том месте, которое определила для меня и Ростислава Макарова изменчивая и коварная, как женщина, судьба.
Муж в командировке, несчастная жена... завязка была стандартной.
***
— Юстин, — Ростислав окликнул меня, когда я уже вышла из своего кабинета в пятницу, задержавшись чуть дольше, чтобы не оставлять на выходные дела, и вставляла в дверной замок ключ. — Как дела?
— Не дождетесь, — сказала я, из последних сил включаясь в нашу привычную перепалку-общение, хотя в последнее время и она мне давалась с трудом. — Я из крепкой породы, забыл? Бузулукский дуб с пропиткой из деревенского самогона.
Ростислав не повел и ухом; ни улыбки, ни обычной колкости в ответ, и я каким-то краем сознания отметила для себя, что уже недели три от него их вообще не слышу. Как будто ему вдруг стала в тягость наша игра. Как будто и ему тоже она уже была в тягость.
Он приблизился, остановился, глядя на меня сверху вниз серыми, как сумерки, глазами. Отстраненно и почти безразлично подумалось мне о том, что наверняка я выгляжу неряшливо с остатками «съеденной» помады на губах.
Да какая разница.
— Домой? — спросил Ростислав.
— Да.
— Идем вместе?
Я убрала ключи от кабинета в сумку, застегнула ее и пошла прочь, и только когда Ростислав растерянно окликнул меня, не услышав ответа, вдруг вспомнила, что он меня о чем-то спросил.
Обернулась, чувствуя себя глупо.
— Ой, прости. Я сама доеду, спасибо. — Я изобразила улыбку. — Сегодня всего лишь минус пять. Прогуляюсь от остановки, подышу воздухом. До понедельника.
Через два шага Ростислав догнал меня, взял под локоть, помог удержаться на катке, в который каждый год превращалась стоянка перед зданием офиса.
Через двадцать метров — отпустил, чтобы открыть мне дверь машины и помочь мне усесться внутрь, и включил отопитель и радио, прибавив погромче, словно чтобы у нас не было возможности о чем-то заговорить.
Через полчаса мы были в уже знакомом мне месте и пили пиво в пустом бильярдном зале, пока вдали играла музыка и толпы людей бесцельно и бесконтрольно прожигали свою жизнь.
Но в этот раз все было не так.
Я сидела на столе и болтала ногами и слушала, как Ростислав рассказывает мне о проверке из трудовой инспекции, которая вот-вот должна будет к нам нагрянуть — и почти не понимала, что именно он мне говорит.
Я рассмеялась над каким-то его едким и очень удачным замечанием по поводу Долинского, которого он хорошо знал — но не смогла бы и через десять минут вспомнить, чего оно касалось.
От пива — я в этот раз пила настоящее — в голове постепенно становилось тяжело и одновременно легко, появлялись и исчезали разные бессвязные мысли. Я думала о пустом без Кости доме, в который вернусь, о пустой постели, в которую лягу, — и о том, что даже когда он приедет, мой дом и моя постель так и останутся пусты, потому что пустой, выжженной ненавистью и ссорами стала наша с ним жизнь.
Ростислав осушил бокал залпом и со стуком опустил на стол, заставив меня вздрогнуть. Не отводя взгляда от моего наверняка ошарашенного лица, он поднялся и подошел ко мне, остановившись только тогда, когда мои колени уперлись в его бедра. Я зацепилась глазами за пуговицы его белоснежной рубашки, мазнула по подбородку, кое-как добралась до темно-серых глаз... Какая-то дикая тоска обуяла меня из-за того, что я увидела в этих глазах, и, чтобы справиться с ней, я снова поднесла бокал к губам и отпила, и снова, и еще глоток...
— Да убери уже его к черту, — сказал Ростислав устало, так, словно просил меня об этом тысячу раз.
Я поставила бокал рядом с собой, проводив взглядом, и снова вздернула голову, чтобы что-то сказать, пока все быстрее стучащее сердце не заглушило своим грохотом все на свете.
— Ты меня...
Его ладонь обхватила меня за шею, а губы коснулись моих губ так неожиданно, что я не сразу поняла, что молчу. В груди словно взорвалась бомба. Я перестала дышать. Я перестала думать. На какое-то мгновение я забыла о том, что я замужем и что он женат... обо всем, что имело значение, кроме одного.
