Книги
ГЛАВА 8
Ростислав позвонил через две неполных недели после моего отъезда. Я с какой-то гордостью, которую безуспешно пыталась замаскировать притворным недовольством, прошептала маме «начальство» и, выскочив в соседнюю комнату, бодро и по-деловому ответила: «Здравствуйте, Ростислав Евгеньевич, слушаю вас».
Мама, тоже почти таинственно и благоговейно, прижала палец к губам, когда зашедший в дом папа стал громко жаловаться на непролазную грязь дальше по улице, там, где заканчивались давным-давно проложенные администрацией села двести метров асфальта и начинались, как их называла мама, «хлябищи».
— Начальство.
Священное слово. Папа понимающе закивал и почти на цыпочках прошел в кухню.
Вопросы были текущие. Ростислав уточнил у меня кое-что по просьбе Горского, попросил напомнить, в какой папке у меня лежит проект штатного расписания — мы готовились к расширению штата и одновременно к оптимизации, и начальники служб вот уже с месяц несли нам свои предложения, — спросил, посадила ли я картошку...
— Ну хватит уже надо мной смеяться, — сказала я. — На дворе март, какая картошка?
— А никто и не смеется, Юстина Борисовна, — сказал Ростислав, тем не менее, с усмешкой. — Тут наоборот, всем горько, говорят, я без тебя озверел совсем. Работать заставляю, обсуждать маникюр и косметологов в рабочее время не разрешаю, к ошибкам в проектах приказов придираюсь.
— Как же так, на работе и без косметологов? — заметила я. Да, мы злословили. Но иногда было сложно удержаться. — Ну, ты нашел папку?
— Да, нашел, смотрю... Ты и проект приказа об утверждении «штатки» уже слепила! Когда только все успеваешь. Придется все-таки выписать тебе в этом месяце премию.
— Если ты откроешь приказ, то увидишь, что там ма-а-аленькими буквами в левом углу написана фамилия исполнителя, — подсказала я не без ехидства, хотя знала, что никакой премии мне Макаров «выписывать» не собирался. Это была наша с ним шутка со времени той самой первой совместной поездки домой. — Не я готовила.
— Чем же вы тогда, Юстина Борисовна, занимаетесь на работе, если не можете подготовить даже проект приказа?
— Знамо дело, чем, — сказала я. — Крашу ногти, обсуждаю косметологов. А вы, Ростислав Евгеньевич? Неужто работаете?
«...Интересно, а где сейчас находится его жена? – вдруг подумалось мне, пока мы перебрасывались репликами-шпильками, так похожими на те, что отпускали в адрес друг друга на работе. — И если рядом, неужели ей настолько все равно, с кем так долго и эмоционально разговаривает ее муж?»
Я вдруг поняла, что уже очень давно вообще не слышу из уст Ростислава имя Лиды, хоть и раньше он называл его совсем редко, по большей части только при Сережке, но все же...
Может, у них снова не все ладно? Может, их брак снова начал трещать по швам, как в прошлом году?
Мне не понравилось чувство, которое пробудила во мне эта мысль.
***
После того, как я сказала Косте, что у меня кто-то есть, и закончила этим короткий недоразговор у него дома, он не звонил мне и не приходил. Мы виделись — не могли не видеться, жили почти рядом — по пути в магазин и из магазина, когда я шла к своей старенькой бабушке Люде или возвращалась от единственного в деревне банкомата, сняв с карточки деньги.
Лукьянчиков не оборачивался. Даже не бросал взгляда, но однажды через три недели после моего приезда, когда после дождя в переулочке, где жила моя бабуля, образовалась уж совсем непролазная грязь, остановился и предложил подвезти.
Я, с трудом выдирая ноги в резиновых сапогах из крепко обнявшей их глиняной каши, согласилась.
— Я натопчу, — предупредила сразу, открыв дверь.
— Переживу, — буркнул он, глядя, как я безуспешно пытаюсь скинуть с сапог налипшую грязь. — Ты к Людмиле Никитичне?
— Угу.
— Что там она?
— Не очень она, — сказала я невесело, и по лицу Кости было видно, что он искренне огорчился.
Бабуля у меня вот уже лет десять была божий одуванчик, а в этом году как-то быстро, почти стремительно начала сдавать, высыхать, даже ссыхаться , правда, разума и живости не теряла и по-прежнему звонила мне на домашний телефон и звонко кричала в трубку:
— Устиньюшка! Ну ты пр и дешь сёдни ко мне или нет?
— Приду, бабуль! — кричала я в ответ, и она радостно и по-молодому смеялась и сразу начинала говорить о делах:
— Ну тогда я тебя поджидать буду. Тебе с чём пироги: с капустом или с рыбом сделать? Я могу и тех, и тех, ты тольке скажи.
— С капустом, бабуль! — выбирала я, смеясь, и она заканчивала разговор, бормоча «ну, с капустом так с капустом, тесто у меня готово...».
Я старалась навещать ее каждый день. Прибиралась в доме, мыла пол, забирала в стирку одежду, приносила чистое постельное белье. И говорила, говорила, говорила... Мы с ней могли с утра до ночи не замолкать.
— А твой-то что, не зайдет? — спросила бабуля, когда я вышла из Костиной машины и, чавкая сапогами, стала филигранно обходить огромную лужу у крыльца.
Костя для нее всегда был «мой», независимо от того, расставались мы или сходились, и даже сейчас, год спустя после моего отъезда, так и остался для нее моим. И вот к ней-то Лукьянчиков в пору наших с ним встреч-расставаний заходил часто. Бабуля его всегда привечала.
— Идем, Костик, я тебе пирога с капустом свежего отрежу, — сказала она, поманив его рукой. — Только спекла.
— Мы с вашей Юськой поссорились, Людмила Никитична, — сообщил ей Лукьянчиков, закуривая и выпуская дым в окно. — Не зайду.
— Ну тогда постой-ке тут, сейчас я тебе вынесу, — сказала бабуля дипломатично. — Не уезжай.
— Обойдется, — буркнула я, уже открывая дверь в сени.
Бабуля сделала вид, что не слышала.
— Вы лучше Юську покормите, — сказал Лукьянчиков вслед, пока я придерживала для бабули дверь. — Совсем щепка стала на своих Северах. А я поеду, некогда мне пироги есть.
Бабуля уже не услышала, торопясь отрезать своему ненаглядному Костику кусок теплого пирога, а вот я — да, и вскипела мгновенно, так, словно была костром, в который вдруг плеснули бензин. Обернулась, хлопнув дверью, сделала два шага вниз по ступеням крыльца и вцепилась в удерживающий резную крышу столбик, так крепко, что побелели пальцы.
— Тебе что, трудно две минуты подождать и взять кусок пирога? Бабуля-то моя при чем, идиот, она-то что тебе плохого сделала?
— А я решил, что обойдусь , — процедил он в ответ.
— А и в самом деле, — мотнула я головой, жалея, что не могу испепелить его взглядом. — Обойдешься. Проваливай на все четыре стороны, Лукьянчиков, туда и дорога.
Он заглушил мотор, глядя на меня с ненавистью, сигарета полетела в заполненную грязной водой колею.
— А если не провалю?
— Да проваливай уже, проваливай, что ты, как девочка, все меняешь решения. Ты же так торопился! С чего вдруг одумался?
Он, словно не слыша, вышел из машины и направился к крыльцу, и мы почти одновременно вздернули головы: два злейших врага, сошедшихся для смертельного противостояния на кровавом поле непрекращающегося боя. Я отступила к двери, когда Костя взошел на первую ступеньку, ухватилась за ручку, чтобы в случае чего просто сбежать — позорно, потерпев поражение, но сбежать от его ненавистного присутствия и собственной злости, и снова вздернула голову, глядя в зеленые глаза.
— Тебя сюда никто не звал, уходи!
— Твоя бабушка меня пригласила.
— Тебе вроде было некогда!
— А я, как девочка , поменял решение. — Он остановился напротив меня, как обычно, чуть прищурившись, кривя губы в ухмылке, которую смело можно было назвать издевательской, но сквозь которую я ясно видела уже рвущийся наружу огонь. — Уйди с дороги.
— Какого черта ты делаешь?
— А ты ослепла и не видишь?
— Я не пущу тебя в дом, я не собираюсь сидеть с тобой за одним столом, и я вообще-то пришла к своей бабушке в гости!
