Книги
ГЛАВА 6
«Северный» отпуск долгий — целых шестьдесят шесть дней. Я не была дома целый год и соскучилась по маме и папе просто до слез, и потому как только Горский разрешил мне отдохнуть, сразу же написала заявление и купила билет.
Ростислав попрощался со мной душевным:
— Юстин, ты только будь на связи, ладно? Доставать, обещаю, буду только в случае крайней необходимости. Хотя, если тебе там будет некогда, картошку сжать будешь, например, или горящие избы тушить, я пойму.
— Как смешно, — профворчала я, диктуя ему свой оренбургский номер.
Макарову предстояло работать с Тамарой, которую он не особенно жаловал, но выбора у него не было. Влада была в декрете, Лена и вновь принятая на мое бывшее место Наташа были слишком неопытны и боялись макаровского крутого нрава.
Мысль о том, чтобы уехать так надолго, была одновременно притягательна: увижу родителей, побуду со старенькой бабушкой, да и Лукьянчикова, который вел себя по телефону странно смирно, мне тоже хотелось увидеть, — и одновременно как-то не очень приятна.
Но дело ведь было не в том, что я оставляю здесь не только отдел, которому придется справляться без меня, но и замдиректора, наши вечерние разговоры, препирательства по поводу и без... Нет, дело было не в этом. И все же почему-то мысль о том, что Ростислав теперь знает мой номер и может мне позвонить, казалась странно успокаивающей.
...Я вышла из поезда на перрон Бузулукского вокзала и почти сразу их увидела. Чеховские толстый и тонкий: мой шарообразный пузатый папа Боря и Костя Лукьянчиков, как обычно, с сигаретой, растрепанными волосами и взглядом, который нашел меня в толпе в мгновение ока.
— Папа! — позвала я, и папа меня тоже увидел. Костя пошел мне навстречу, чтобы взять чемодан, но я пролетела мимо него и рухнула папе в объятья, неожиданно залившись слезами. — Папочка, я так соскучилась, миленький мой!
Он обнял меня, по-доброму ворча, что мне, дескать, двадцать семь, а я все плачу, когда приезжаю домой, но я видела, что он тоже растроган.
— Красавица моя домой приехала, — сказал он Косте довольно, целуя меня в лоб.
— Да какая красавица, дядь Борь, какая, блин, красавица? — зло сказал тот, подтаскивая чемодан. — Юсь, ты себя в зеркало давно видела? Одни кости остались, как щепка стала, ты там вообще ешь на своих Северах?
— Костя. — Я от избытка чувств обняла его и коротко поцеловала в по-обычному чуть колючую от щетины щеку, но тут же отстранилась, отступила, переводя взгляд с одного на другого. — Погодите. А вы почему вместе-то? Метеорит где-то упал?
Мои родители не очень жаловали Костю. Мама, вздыхая, говорила, что я и он людей смешим нашими постоянными ссорами-разлуками, и хоть папа и ворчал на нее, что, дескать, мы взрослые и разберемся сами, но за три года Костя ни разу не был приглашен в наш дом. При встрече мои родители и он обменивались разве что вежливым «здрасте». А тут вдруг они вместе приехали меня встречать, и папа будто даже смотрит на Лукьянчикова чуть менее подозрительно и как-то... выжидающе ?
— Кто былое помянет — тому глаз вон, — сказал папа философски, и я отстала, но надеялась пристать к Косте чуть позже.
Я забралась на переднее сиденье Костиной «Шевроле Нива» и пристегнулась. Лукьянчиков тут же закурил, хоть и выбросил сигарету пять минут назад, когда встретил меня на перроне, и я нахмурилась.
— Много куришь.
— Много, — огрызнулся он. Похоже, наш мир стремительно заканчивался. — Закрой окно, продует тебя, щепка.
— Если закрою, в дыму задохнусь.
Он вышвырнул сигарету и демонстративно закрыл свое окно. Я сделала то же самое.
Мы добрались до моего дома уже скоро: от Бузулука мою деревню отделяло всего 14 километров, так что путь был совсем короткий. Уже стемнело, но я знала родные улицы как свои пять пальцев, и с какой-то саднящей в сердце ностальгией оглядывала дома со светящимися окнами и пыталась узнать людей, мимо которых мы проезжали.
— Бабушка уже спать легла, но завтра с утра чтобы к ней, — сказал папа. — Сказала, пироги напечет, будет ждать.
— Ладно, — сказала я, с улыбкой думая о бабулиной выпечке и о том, как она будет пытаться запихнуть в меня все пироги сразу.
Мама вышла встречать меня к воротам и, улыбаясь и утирая слезы, обняла и прижала меня в груди.
— Устинья! Думала, помру уже, не увижу тебя.
— Ну мам! — Я не любила эти разговоры. — Ну что ты, в самом деле, меня не было год.
— Ох, Устенька, свои дети будут, ты поймешь, каково это, — сказала она, снова обнимая меня и целуя в голову. — Идемте. Вода уже кипит, сейчас пельмени заброшу, только вас ждала. Костя, давай-ка, не стой в ворот а х, идем.
Мои брови взлетели просто до небес: сначала папа, а теперь мама, да что творится? Но Лукьянчиков только хмуро покосился на маму, доставая из багажника мой чемодан, и покачал головой.
— Я поговорю с Юськой сначала, теть Лен, ладно? Мы не видались давно.
— Ну, идите тогда в огородчик, — сказала мама, имея в виду беседку, которую папа вырезал для нее в углу нашего небольшого огородика. — Но я пельмени ставлю, так что недолго, Устю надо кормить.
— Уж я за этим прослежу, — все так же хмуро сказал Костя.
Папа взял чемодан и понес его домой, и мама посеменила следом. Я проводила их взглядом, осознавая, что люблю их просто до одури и что впереди еще целых два месяца разговоров, воспоминаний, вкусной маминой стряпни, папиных ворчалок и всего того, чего мне так не хватало вдали от родных. Повернулась и пошла по дорожке к беседке. Костя — за мной, снова закуривая и не говоря ни слова.
Я, как делала это очень часто, уселась на стол, болтая ногами, и подняла голову, когда Лукьянчиков подошел ближе. Он как будто не изменился за год, что я его не видела, и все же как будто стал немножечко другим, самую чуточку мужественнее, чуть матерее. И это ему как будто даже шло.
Костя выбросил недокуренную сигарету и потянулся ко мне с явным намерением поцеловать, но я увернулась, и прикосновение губ пришлось на щеку.
Он отстранился так резко, словно его кто-то дернул.
— Ты чего?
Я отклонилась назад и посмотрела на него в темноте вечера.
— Ничего. А ты?
— Что, даже поцеловать не дашь? — вспылил Костя тут же, правда, не отступая ни на шаг. — Не бойся, я тебя насиловать здесь не собираюсь.
— Ну тогда я спокойна, — сказала я язвительно. — Так что за разговор, Костя? Я тебе ничего не обещала.
— Я вроде склерозом не страдаю, — огрызнулся он, доставая из пачки сигарету.
Я схватила его за руку, обхватила своей ладонью, ломая «спичку», хоть уже и не имела права указывать ему, что делать.
— Ты спятил столько курить? — Нет, меня было не перешибить. — Рак заработаешь.
— С чего ты вдруг озаботилась?
— С того! — Я разозлилась окончательно и попыталась спрыгнуть со стола, но Костя не пустил; уперся руками по обе стороны от меня, придвинулся ближе, снова заставляя меня отклониться и занервничать. — Лукьянчиков, да что тебе нужно?
Его глаза вдруг осветились изнутри вспышкой какой-то отчаянной решимости, граничащей с яростью, и, словно ругательство, он выплюнул одно слово:
— Ты.
Я уставилась на него.
— И зачем?
Он молчал; я видела, как крепко сжаты его челюсти, и взгляд буквально буравил мое лицо, словно пытаясь проделать на нем дыру.
— Так ты скажешь...
— Тянет меня к тебе, ясно? — сказал он так, словно признавался в каком-то страшном грехе. — И ведь ни кожи, ни рожи, Юся, а будто приклеило меня к тебе, будто приворожило...
Он говорил вроде бы искренне, и еще года два назад я, может быть, и поверила бы этим кошачьим глазам и этому голосу, в котором злости было пополам с чем-то, похожим на беспомощность, но не сейчас.
Я слишком хорошо помнила, как быстро Костя оправляется от якобы сердечных ран. Я ему не верила.
