Книги
Глава четвертая
Меня разбудил бьющий в глаза свет, и тотчас я поняла, что так быть не должно. Проспали!
Но Ильицкий никуда не торопился, а сидел, закинув ногу на ногу, в кресле у изголовья кровати и мирно пил кофе. Была за ним такая скверная привычка – проснуться чуть раньше, тихо сесть рядом и глядеть, как я сплю. Признаться, всякий раз меня это смущало.
— Боже, который час?! Ты, верно, уже опоздал! – всполошилась я спросонья.
Женя оставался невозмутим:
— А я решил больше вовсе не ходить на службу. Надоело. Лучше стану каждое утро приносить тебе кофе с пирожными.
Кофе, к слову, пах божественно, а на вкус был еще лучше – в чем я убедилась, приняв из рук Жени чашку. И только потом догадалась:
— Ах, сегодня воскресенье… Откуда пирожные?
— Сам испек, - гордо соврал он и выбрал для меня огромное, лимонно-желтое с розовой обсыпкой. - Называются «Baiser». Ты знаешь, как с французского переводится «baiser»?
— Совершенно не знаю, - тоже соврала я.
И Женя с удовольствием мне объяснил, весьма подробно остановившись также на других французских substantifs et verbes[1].
О вчерашнем не говорили, будто не было ничего. Может, стоило забыть вовсе… но позже, когда, покончив с
baisers, мы все-таки оделись, я будто бы между прочим спросила:
— Милый, раз сегодня воскресенье, отчего бы нам не пригласить кого-нибудь на ужин? Степана Егоровича, скажем.
Ответом мне был кислый взгляд из-под бровей, который в полной мере выражал мнение Ильицкого о вышеупомянутом Степане Егоровиче. Впрочем, меня это не испугало.
— Мне надобно отдать одну книжку, что он давал прочесть, - объяснила я.
Книжка называлась «Пѣна и пѣнистая жидкость въ дыхательныхъ путяхъ утопленниковъ», но я обошлась без этих мелочей. Поморщилась выбранному мужем простому черному галстуку и с дотошностью начала повязывать модным английским узлом другой, темно-синий и атласный.
— Кроме того, - продолжала я меж тем, - нам следует собирать общество хотя бы изредка, не то все подумают, будто мы так счастливы вдвоем, что нам совсем никто не нужен. А людская зависть никогда не заставит себя ждать, ты же знаешь. Шептаться станут, рассказывать всякое. Могут и на службе тебя невзлюбить.
— Меня? С моим золотым характером да невзлюбить?!
Женя иногда так шутит, ибо характер он вообще-то имел тяжелый. Был вспыльчивым и крайней нетерпимым к людской глупости, а также ко всему, что за нее принимал. Оттого друзей у него было не так чтоб очень много.
— Впрочем, если тебе хочется, - смилостивился он, - то зови своего Кошкина. Мы же и впрямь не дикари какие-нибудь. – Женя взял мои руки в свои и ласково продолжил: - После же мы поедем в театр, чтобы общество не дай Бог не подумало, что нам есть чем заняться вечерами. А по пятницам я стану ходить в бордель – тогда мы запутаем всех еще больше. Здорово я придумал?
— Да, милый, - не менее ласково согласилась я, - а я в таком случае благосклонно отвечу на то письмо нашего соседа по даче. Женечка, какой же ты у меня умный!
Он напрягся мгновенно:
— Какой еще сосед? Николаев, который водил тебя танцевать? Он писал тебе? Или тот другой, прыщавый малолеток с дурными стишатами в альбоме?
— После, Женя, - отмахнулась я в том же легком тоне, - сперва распорядимся с обедом. Негоже приглашать одного Кошкина – я думаю написать Раскатовым, они как раз задолжали нам визит. Вспомни, вы с Павлом Владимировичем так хорошо и обстоятельно обсуждали реформу образования – даже сошлись во мнениях. А Светлана мне показалась весьма интересной собеседницей. Что ты думаешь?
Ильицкий предсказуемо скривил губы:
— Я думаю, что у его сиятельства графа Раскатова не много найдется общих тем для беседы со вчерашним полицейским урядником из Пскова. При всем моем уважении к твоему Кошкину. Однако так как Кошкин для тебя, очевидно, интереснее графа, то позволь, я вместо Раскатова приглашу своего армейского товарища. К его жене как раз на днях приехала сестра из Харькова. Милейшая особа, блондинка.
Я вздернула брови:
— Ты что же решил сосватать Степана Егоровича? Чем он тебе досадил?
— Скажем так, я предпочитаю, чтобы моя жена водила дружбу с женатыми мужчинами.
Я удивилась еще более:
— Разве ж есть разница? Николаев, к примеру, женат, и, тем не менее…
— Так тебе писал все-таки Николаев?!
Я неопределенно повела плечом, снова отмахнувшись:
— После, милый, после. Я немедля напишу Степану Егоровичу, а ты не забудь пригласить своего товарища с харьковской…
Я не договорила, потому как мой взгляд упал на заголовок утренней газеты. Очевидно, Женя принес ее вместе с пирожными, но едва ли заглянул в заметку на первой странице.
— Ты и теперь станешь говорить, будто не знаком с Хаткевичами?! – я разозлилась столь сильно, что даже ударила его по плечу этой газетой.
А испугалась и того сильнее – жадно пыталась угадать Женины мысли, покуда он, хмурясь, бегал глазами по строчкам.
В заметке было сказано, что вчера, ровно в восемь пополудни, неизвестный бросил в коляску Ксении Хаткевич, молодой жены генерала, бутылку с зажигательной смесью. Она и ее горничная погибли тотчас, на месте. Неизвестный в суматохе скрылся.
Я никогда не видела прежде, чтобы Ильицкий бледнел. На челюстях его взбугрились желваки, а газета, смятая, полетела в угол:
— Останься сегодня дома, Лидия! – бросил он мне, срываясь бежать куда-то.
— Но…
— Не спорь! – он позволил себе повысить голос.
Я растерянно села, не зная, что и думать. Куда он поспешил? Что ему за дело до этого генерала и его жены? Немного придя в себя, я все-таки подняла газету, расправила смятые страницы. Перечитала заметку еще раз десять, надеясь хоть что-то понять.
Это произошло на Дворцовом мосту. Вчера в восемь. Ком в груди все нарастал, мешая уж дышать: Женя снова солгал мне. Он никуда не ездил с той дамою. Они были в городе, иначе к восьми Ксения Хаткевич никак не успела бы попасть на Дворцовый мост!
А «неизвестный», что бросил бомбу – неужто новый последователь этих народовольцев[2]? Я прочла заметку еще раз, чтобы убедиться: его не задержали. Надо полагать, в этот час Дворцовый мост малолюден, и сумерки, в которых легко затеряться, уже сгущаются. Замечено лишь, что это мужчина. Достаточно сильный и молодой, чтобы за ним никто не сумел угнаться. Лицо до самых глаз было окутано шарфом, так что его и приблизительно никто не описал.
А еще я отметила, что ни слова не сказано о кучере, что правил коляскою. Вероятнее всего, он тоже погиб…
Ксении Хаткевич исполнился двадцать один год, и она оставила сиротами двоих маленьких детей, девочек.
После я долго и бесцельно смотрела из окна спальни на шумную улицу и не знала, что делать. Негоже перечить мужу во всем, ведь он велел остаться дома. Ежели это и впрямь очередное буйство «народовольцев», то опасения Жени более чем оправданы, но… полиции следует знать, что Ксения была здесь! И о записке. Решившись, я быстро оделась и поехала на Миллионную, по вчерашнему адресу.
Нет, я не собиралась выкладывать всю подноготную о моем муже первому же попавшемуся полицейскому – я даже сомневалась, стоит ли особенно откровенничать с Кошкиным, когда найду его. Для начала надобно просто выяснить, что известно следствию.
Очень плохо я тогда была знакома со структурой городской полиции, с трудом отличала ее от жандармерии и как-то не сомневалась даже, что расследование поручат именно Кошкину. И здорово удивилась, не найдя его в доме на Миллионной: возле парадной толпились полицейские экипажи, люди в форме стояли у дверей вместо вчерашнего швейцара и не пускали посторонних.
— Мне бы Степана Егоровича увидеть, - самым обыденном тоном обратилась к полицейскому на дверях.
