Книги
Глава восьмая
Я была очень недовольна собою. Очень! Получается, я оказалась в корне не права во всем, что касалось Ильицкого. Сделала совершенно неверные выводы – а все оттого, что позволила эмоциям затмить рассудок. Ильицкий не понравился мне с первого взгляда. Не понравился настолько, что мне каждым словом хотелось уколоть его, задеть… А уж в мыслях я тем более не стеснялась, думая о нем бог знает что.
Подобное поведение совершенно недостойно воспитанницы Смольного – а оттого мне было еще мучительней.
И все же, хоть я и ошибалась во многом по поводу Ильицкого, в главном я считала себя правой: человек он крайне неприятный. Потому что мужчина, мелочный до того, чтобы всерьез разобидеться на девицу и пообещать ей мстить, может вызвать разве что жалость…
— В Петербурге новостей уйма! – рассказывал Андрей, сидевший за ужином между мною и Натали. Князя Орлова же усадили, разумеется, слева от моей подруги, обязав его ухаживать за ней за столом. Андрей продолжал: - новую университетскую реформу – о которой мы с тобой спорили, Женя, помнишь? – об отмене автономии в университетах. Так вот, ее все же введут, похоже, и уже в этом году.
— Вы думаете это плохо? – полюбопытствовала Натали.
— Ну, как вам сказать, Наталья Максимовна: если раньше, к примеру, деканов и ректоров выбирали сами преподаватели из своей массы, то теперь они будут назначаться сверху. Судите сами, хорошо ли это.
— Я думаю, что это очень плохо! – пылко подхватила моя подруга. – Наверняка станут назначать людей, ничего не смыслящих в науке, но зато угодных государю, которые и студентов станут воспитывать в духе беспрекословного подчинения. А еще я слышала, что собираются ввести государственный выпускной экзамен помимо факультативных[1]!
Ильицкий на другом конце стола в ответ на это громко хмыкнул:
— А теперь я у тебя спрошу, Наташа: по-твоему, это плохо?
— Разумеется, плохо! – не раздумывала даже она. – Это значит, что обучать студентов теперь будут по строго оговоренной программе – ни одного лишнего слова на лекциях. Что же здесь хорошего?
— Вот-вот, ни одного лишнего слова – это-то и хорошо! - кивнул Ильицкий. - Ибо количество излишне свободомыслящих студентов в наших университетах превышает все разумные пределы. Вот и получается, что вчерашние студенты двух слов связать не могут по-русски и не смыслят ни капли в своей профессии – зато в политических течениях да в «народничестве» большие специалисты.
Ильицкий говорил свысока, менторским тоном и посматривал на мою подругу снисходительно, как на неразумного ребенка. Не могу передать, как меня это злило!
И, конечно, трудно было не понять, кого он имеет в виду под «немогущими связать двух слов по-русски». Кажется, заметила это не только я, потому что Андрей тотчас принялся ему отвечать – несколько язвительно:
— Смею напомнить тебе, Женя, что российская наука, о который ты сейчас так дурно высказался, породила все же таких людей, как Горчаков, Менделеев, Мечников, Павлов, Склифосовский, Пирогов! Умудрились они выучиться без государственного-то контроля!
— Да-да, а еще Мусоргский, граф Толстой и великий Пушкин! – тут же поддакнула Натали.
— Наташенька, граф Толстой, кстати, так и не окончил университета, увы, - ответил на это Ильицкий и так мерзко улыбнулся уголком губ, что я не выдержала.
Я пообещала себе, что слова не скажу ему за ужином, но простить ему унижения своей подруги я не могла!
— Евгений Иванович, - заговорила я, - а вы уже знаете, что в связи с реформой, с нового учебного года повышается плата за обучение в университетах и гимназиях? И весьма существенно повышается. Ходят слухи, что и в дальнейшем она будет увеличиваться едва ли не ежегодно. Вы же понимаете, что это приведет к тому, что образование в России вновь станет доступным лишь обеспеченным слоям, а у детей кухарок и лакеев не будет даже возможности занять высокие посты – несмотря на возможные их потенциалы. Россия вернется к кастовому обществу, которое было при царе-Николае. А эта реформа – первый шаг назад. Так, по-вашему, это все же благо?
— По-моему, нет ничего постыдного в труде кухарок: каждый должен заниматься своим делом, как было на Руси исстари. Дашутка, вон, - кивнул он на вошедшую с подносом горничную, - отлично шьет и убирает, живется ей у господ вполне вольготно – зачем, Лидия Гавриловна, ей ваши образования? Скажи, нужно тебе образование, Даш?
Горничная только бросила на него осуждающий взгляд и спросила:
— Чай прикажете нести, Лизавета Тихоновна?
— Неси, Даша, неси… - отослала ее Эйвазова, которой, кажется, разговор не очень нравился.
А я смотрела на Ильицкого и силилась понять: уж не шутит ли он? Неужто и правда, в наш просвещенный век сравнительно молодой еще мужчина может исповедовать взгляды столь косные.
— Значит, государством должны править дети сегодняшних управленцев, детям кухарок и мечтать не стоит выбраться «в люди», а французы, если я не ошибаюсь, исстари на Руси ходили в гувернерах у господских детей, так? - уточнила я, не сводя глаз с кузена Натали.
— Прошу учесть, что не я это сказал! – Ильицкий снова хмыкнул, не отрываясь от еды.
Я же была уверена, что не высказал он этого вслух лишь потому, что это было бы уже прямым оскорблением. Но мне и без того стало неловко – захотелось немедленно уйти из-за стола, а лучше бы и вовсе уехать отсюда.
— Евгений, не забывайся, - прозвучал в повисшей тишине голос Андрея – полушутливый, однако с железными нотками, не предвещающими Ильицкому ничего хорошего.
— Да, Женя, это не смешно… - нерешительно поддержала его и князь Орлов.
Самодовольная улыбка тут же слетела с его лица и, глядя в упор на Андрея, тот ответил, слегка паясничая:
— А при чем тут я, Андрей Федорович, помилуйте?! Лидия Гавриловна сами ищут-с в моих словах какие-то намеки, а потом на них обижаются…
— Евгений Иванович, это действительно уже не смешно! – чуть повысила голос Лизавета Тихоновна, прекращая поток его оправданий. – И почему нам до сих пор не несут чай, Даша!
* * *
После ужина я сразу поднялась к себе, но не представляла, чем занять свою глупую голову, чтобы тревожные мысли не терзали меня. Через минуту я уже жалела, что так поспешно ушла: нужно было сперва взять книгу в библиотеке Эйвазовых – я уже успела отметить, что там есть весьма редкие и интересные экземпляры.
Но за книгой я так и не пошла, вместо этого приблизилась к окну и отворила раму. Еще не стемнело, в воздухе дурманяще пахло сиренью и скошенной травой – вечер был необыкновенно хорош.
И тотчас я увидела, что у самой изгороди, что отделяла усадьбу от соснового леса, стоит компания из трех друзей-офицеров и, как ни странно, Лизаветы Тихоновны. Но она лишь молча курила папиросу в длинном мундштуке, изогнув руку и обнажая при этом изящное запястье. А говорил в основном Андрей – по-видимому, рассказывал что-то веселое, так как все, кроме Эйвазовой, смеялись. Я не могла ничего с собой поделать, и вскоре поймала себя на том, что смотрю на него одного – смотрю и улыбаюсь.
Еще мгновение – и он, подняв голову вверх, тоже меня заметил. Мне показалось, что Андрей обрадовался: широко улыбнулся в ответ и приподнял над головой фуражку. А потом еще долго не отводил взгляд. Я была рада этому – я даже хотела, чтобы Андрей меня заметил, но, к несчастью, меня также увидели и остальные. В частности, Ильицкий. Он бросил на мое окно короткий взгляд и не поклонился даже, а, отвернувшись, сказал что-то остальным. Наверняка что-то плохое обо мне.
Тотчас, как ошпаренная, я захлопнула окно, одернула портьеру и, прижавшись спиной к стене, в сердцах выпалила:
— До чего же неприятный человек! – отчего-то на русском, хотя была в комнате одна.
