Книги
Глава четвертая
Ну, что сказать, русская деревня оказалась вовсе не такой, как на картинах Суходольского, например. Хотя и у него она изображена довольно неприглядной, но в реальности все оказалось даже хуже. Серые покосившиеся домишки из плохо оструганных бревен, крытые где соломой, а где и вовсе сухими ветками. Улицы как таковой не было, дома стояли в хаотичном порядке – какие-то окружены подобием забора, какие-то нет. Посреди, меж домами, разлита лужа, больше напоминающая небольшой пруд, в которой барахтались грязные и чахлые утки. Эту лужу по краю, стараясь не намочить босые ноги, обходила молодая женщина, кажется, беременная, и морщилась от бьющего в лицо солнца. Сильно завалившись на бок, в руке она несла ведро, полное воды.
— Малая Масловка-то небольшая деревня, - как будто извиняясь, пояснил Вася, - вот Большая побогаче будет. Здравствуй, красавица! – вдруг задорно окликнул Вася женщину с водой.
Та увидела его, заулыбалась смущенно и поправила свободной рукой платок:
— Скажете тоже, барин, «красавица»…
Вася, по кочкам перепрыгивая лужу, подал руку ей, вконец смутившейся, и помог перейти.
— Куда путь держишь, милая? – снова спросил он.
— Так у колодца была, набрала воды, вон, теперича домой иду. Мой-то в поле, надо обед ему сготовить, да отнести…
— А, ну да, в поле ведь все, - расстроился Вася и потерял к беседе интерес. - Вечером сюда нужно идти, вечером здесь гораздо веселее. Ну, иди-иди, милая, - отпустил он женщину. Та, как была с ведром, низко, до земли, поклонилась и продолжила путь.
— Да, вечером нужно приходить… - еще раз вздохнул Вася и вдруг замер прислушиваясь. – Никак балалайка где-то играет?
— Да, где-то играют… - согласилась я.
Я слышала, что балалайка – это такой диковинный музыкальный инструмент, исконно народный. Никогда прежде не видела ее и не слышала, потому мигом меня разобрало любопытство. Не задумываясь, подобрала юбку и поспешила за Васей меж крестьянских домов.
Вскоре мы вышли на лесную опушку за деревней, где звуки были слышны гораздо отчетливей. Издали я разглядела трех парней, один из которых и играл на инструменте незатейливую и бодрую мелодию, а три девицы – совсем еще девочки, я бы сказала – смеялись от души и глядели на четвертую, рыжую, которая звонко и лихо, будто артистка в театре, распевала под эту мелодию не менее бодрое:
— Мой миленок, как теленок,
Только разница одна:
Мой миленок пьет из кружки,
А теленок из ведра.
Взрыв хохота девиц, свист парней и всеобщее улюлюканье. По-видимому, это и есть то, что называется chanson russe[1]. Рыжая девчонка – совсем молоденькая, но уже статная и фигуристая лихо отплясывала, уперев руки в бока – она и впрямь была хороша, я даже залюбовалась.
Вася вместе со мной молча прослушал с десяток куплетов, после чего пошел к компании – шагая вальяжно, по-барски и размеренно хлопая в ладоши. Музыкант его заметил, резко прекратил играть, склонил голову. Да и прочие, обомлев, застыли с опущенными лицами. Только рыжей девчонке все нипочем: глядела на барина смело и, пожалуй, даже нахально.
— Опять ты, Настасья, в этой компании куролесишь! – покачал головою Вася – впрочем, едва ли он в самом деле сердился. – Почему не дома, почему матери не помогаешь?
— А вы, барин, мне не указывайте, вы мне не муж!
Девицы, ее подружки, прыснули со смеху и начали толкать девчонку в бок, а та не обращала внимания.
— Ох, и остра ты на язык, Настасья. Твои таланты бы да в мирное русло… - Вася повернулся к музыканту. - Что играть прекратил, Стенька? Неужто мешаю?
— Никак нет, барин! Мы вам завсегда рады! - разулыбался тот, снова начиная играть.
Через полминуты хохот, свист и пляски продолжились. По всему было видно, что Васю в этой компании хорошо знают. Я уж хотела, было, упрекнуть Васю (в мыслях, разумеется), за то, что, совратив уже эту несчастную горничную, он заигрывает еще и с молоденькими крестьянками – да только Вася не заигрывал. Ни с кем более не заговорив, он встал в сторонке и принялся набивать трубку, лишь ухмыляясь бойким частушкам Настасьи. Как будто ему просто доставляло удовольствие наблюдать за искренним весельем местной молодежи.
Да и мне было любопытно смотреть да слушать. Право, после того холода, что царил в доме Эйвазовых, здесь я буквально отогревалась душой. Так что Васю я даже понимала.
Я стояла, обняв рукой ствол березы, и куталась в шаль, пытаясь осмыслить текст частушек. Увы, но иронию в текстах и даже общий смысл уловить мне удавалось лишь изредка – русский очень мудреный язык. Но все равно я не могла отвести глаз от этой девчонки и ее живого, подвижного танца – столько в нем было лихости и задора.
Сперва я глядела только на рыжую Настасью, но потом решила рассмотреть остальных. И даже ахнула, когда узнала в одном из парней утреннего своего знакомца. Цыгана, что вел себя столь нахально в сиреневом саду.
Он смеялся громче всех, подхватил на руки одну из девчонок, которая тут же довольно завизжала, и кружил ее. Кажется, сей цыган пользовался популярностью у местных девушек, и я их вполне понимала. Высокий, широкоплечий с черными блестящими глазами – а главное, во всей его фигуре, в каждом движении, в каждом звуке голоса и взгляде чувствуется огромная сила – не только физическая, но и внутренняя. Как будто он способен на все. А это, надо признать, завораживало.
Мне он показался эдакой мужской копией Настасьи, и я с улыбкой наблюдала за ним какое-то время. Покуда он меня не заметил. Тотчас отпустил девчонку и, широко улыбаясь, направился ко мне, словно мы старые друзья.
Скрестил на груди руки и прищурился, оценивая меня с головы до ног. А потом изрек:
— Красивая вы, барышня.
Право, на светское обхождения я и не рассчитывала, так что не удивилась и уж точно не оскорбилась. Ответ сорвался с языка сам собой:
— И вы весьма недурны.
Крестьяне притихли и зашушукались. Цыган хмыкнул вполне удовлетворенно, наклонил голову на другой бок:
— А отчего ж пляшете, барышня?
— У меня при всем желании не выйдет столь же ловко, - честно ответила я.
— Глупости говорите, ну-ка…
И вдруг он схватил меня сразу за обе руки – да так резво, что шаль слетела с плеч. Потянул меня к танцующим, а я, только теперь испугавшись, отбивалась и пыталась вырваться. Право, не знаю, чем бы все закончилось, но к нам подскочил Вася, толкнув цыгана так, что тот попятился и едва не упал.
— Руки убери прочь, собака! – Я не думала, что в глазах у робкого Васи может быть столько ярости. Вот теперь я по-настоящему испугалась. – Сказано тебе было не подходить к барышням! Вылетишь отсюда так, что только свист слышен будет!
— Не вы меня на место взяли, не вам и гнать, - ухмыляясь, цыган оттирал ладонь, которой все же коснулся земли и едко добавил: - Барин!
— Он обидел вас, Лидия Гавриловна? – Вася уже не слушал его, а торопился поднять шаль, соскользнувшую на землю. – Обидел? Вы только скажите?
— Нет-нет, все хорошо, уверяю! Давайте просто уйдем?
— Да, конечно…
Напоследок он еще раз оглянулся на цыгана, но я сама взяла Васю под руку и поторопилась увести. Я ужасно боясь, что стычка получит продолжение.
Обратный путь прошел в молчании по больше части – тем более что уже вечерело, а нам обоим хотелось добраться засветло. Лишь у ворот Вася все-таки не выдержал и заговорил:
— Лидия Гавриловна… то есть Лиди… вы, наверное, ужасно злитесь, что я привел вас в деревню. Не стоило, я знаю.
Он опять избегал смотреть мне в глаза и выглядел неловким – совсем не таким как там, на опушке.
— Василий Максимович, я уверяю вас, что не злюсь. Более того, этот несчастный крестьянин меня даже не обидел…
— Несчастный?! – хмыкнул чему-то Вася.
— Вы говорите о нем так, будто давно знаете, - заметила я осторожно.
