Книги
Тимур
До ужина он метался по комнате, пытаясь взять себя в руки. Ее слова о том, что больше не нуждается в его работе, подействовали, как красная тряпка на быка. Продай на хрен, и дело с концом! Лучше уже как обычный раб, чем вот так, в подвешенном непонятном состоянии — ни рыба, ни мясо!
Как же все его бесило!
А что с кухней? Тоже отменяется? Хрен поймешь это чудовище с ее ограничениями.
Обнаружил ее в гостиной, склонившейся над книгой. Это была его книга. Говно редкостное, любой уважающий себя человек отложил бы ее в сторону после первых же строк. Что она там с таким упоением читает? Впрочем, чего еще можно от нее ожидать?
Ледяным тоном уточнил интересующий вопрос и, получив утвердительный ответ, пошел готовить. Гремел, шумел, швырял все, что попадало под руки, не в силах перебороть внутренний ураган. Терпел, сколько мог, но все равно прорвало:
— То есть теперь я еще и заключенный? — этот вопрос его интересовал больше всего на свете.
Она действительно решила загнать его в комнату, запереть, как дикого зверя в клетке?
И она заговорила. Бледнея с каждой фразой, но в то же время жестко, в лоб, не заботясь о том, какое впечатления производят ее слова. Не просто говорила — била словом наотмашь. Вытаскивала на поверхность все то, что предпочитала обходить стороной. Задевала за самое больное. Ее слова — словно ведро ледяной воды, внезапно вылитое на голову. Обескуражили, выбили весь воздух из легких, ошарашили, пригвоздили к месту, так что даже пошевелиться не мог.
А она, вывалив на него все это дерьмо, бледная, как сама смерть, неровной походкой направилась прочь. Он интуитивно понял, что сейчас свалится. Казалось, вот она — справедливость! Злорадствуй на здоровье! Подойди, посмотри презрительным взглядом сверху вниз, перешагни и, напевая весело, иди к себе. Пусть себе валяется посреди коридора. Так ведь нет же! Сам, не заметив как, поднялся из-за стола и в два шага оказался рядом. Как раз вовремя, чтобы успеть подхватить хозяйку, уже начавшую оседать на пол.
Легкая. Весит как... ни хера не весит.
Почувствовал, как от его прикосновения дернулась, явно испугавшись, вся подобралась, словно окаменела, и попробовала отстраниться. Подняла на него взгляд, и столько в нем было всего намешано! На первом плане, конечно, изумление, от которого захотелось встряхнуть ее как нелепую очкастую куклу. Ясно уловил и недоверие, приправленное испугом — решила, что смог обойти зонд и собирается размазать ее по стенке? Сама придумала это и поверила? Взбесился от этого по полной программе, но вместо того чтобы бросить, подхватил поудобнее и потащил в ее комнату, матерясь про себя трехэтажным матом.
Под одеждой прощупывалось что-то непонятное… твердое. Это еще что за херня? У нее ребра, что ли, металлические?
Подтащил свою горе-хозяйку к кровати и, не особо заботясь о целости и сохранности, закинул поверх пестрого покрывала. На какой-то миг их взгляды пересеклись. Ее страх прошел, а изумление стало настолько осязаемым, что Тимур сердито скрипнул зубами, резко развернулся и сбежа. Ворвался в свою комнату и замер посередине, крепко зажмурившись.
Рваное дыхание с шумом вырывалось из груди, а в голове колоколом гудели ее слова: «Ты — раб! Ты не справился, мне жаль…»
Казалось, в комнате не осталось кислорода. Жарко, душно, мрачно, стены давили, вызывая острое желание выскочить на улицу и бежать до тех пор, пока есть силы.
Мечтатель! Триста метров — и все, конец бегу.
Со стоном отчаяния распахнул окно, и тут же ветер бросил в лицо холодные капли дождя. Упругие струи хлестали по листьям, пригибая ветви чуть ли не до самой земли. Яркие всполохи то и дело озаряли темное, затянутое рыхлыми иссиня-черными тучами небо, а раскатистый гром начинал набирал силу откуда-то издалека, пока не достигал апогея, от которого мелко дребезжали стекла.
Тим стоял, опершись руками в подоконник, и пытался успокоиться, выровнять дыхание, но не мог, раз за разом возвращаясь к их разговору.
Ведь начинал его с одной целью: вывести Чучундру, заставить отступить, отменить этот домашний арест. И что в итоге?
Ты не справился....
Мне жаль...
Сначала немного опешил оттого, что она напрямую ткнула его носом в рабское положение. Холодно, жестко, просто констатируя факт. Сам себе не хотел признаваться, что не ожидал от нее такого. Всегда сдержанная, корректная просто до невозможности. И тут на тебе, как обухом по голове.
Ты — раб.
Спокойно, с легким налетом горечи, прямо в глаза. Всего лишь правда, голая, мерзкая, неприкрытая правда, от которой все внутренности в тугой узел скручиваются, и хочется с обрыва в пропасть.
Дальнейшие ее слова были встречены стеной злобы, ярости, бешенства. Да только не получилось от них отмахнуться. Прошли они и сквозь защитную стену, возведенную за три года рабской жизни, и сквозь непробиваемый цинизм. Кислотными каплями разъедая все на своем пути, проникая в самое сердце.
Ты не справился...
Мне жаль...
— Сука! — с размаху ударил кулаком по подоконнику, надеясь, что полегчает, что боль в содранных костяшках заглушит то, что творилось в душе.
Не помогло. Не полегчало.
Какое вообще она имеет право говорить это?! Какое право имеет жалеть его или осуждать?! Нет таких прав ни у кого! Никто не знает, что это такое, когда в один прекрасный день вся жизнь переворачивается с ног на голову, когда в одночасье рушится все, что окружало, и с головой опускаешься в темную зловонную трясину, из которой нет возможности выбраться. Потому что эта трясина теперь и есть твоя жизнь. Жалкая, никчемная жизнь, за которую все равно продолжаешь цепляться, потому что иначе не можешь, потому что в крови огонь и любовь к этой самой жизни, какой бы говенной она ни была.
И ты выживаешь несмотря ни на что, изворачиваешься, где надо — прогибаешься, где возможно — переступаешь через подвернувшиеся преграды. Делаешь все, чтобы выжить, и тут уж не до остальных, не до этико-моральных устоев. Выжить, а все остальное — балласт, от которого проще избавиться, чем тащить с собой. И выкидываешь все, что не имеет практической значимости, оставляя лишь то, что нужно для выживания. Для гребаного выживания!
Доброта? На хер доброту! Как мир к нему, так и он к миру. А мир глазами раба — жестокий. Настолько жестокий, что сомнет любого, проявившего слабость.
Понимание? В жопу понимание! Его никто не собирался понимать, всем глубоко плевать на раба с кошачьей кличкой Барсик.
Сочувствие? Сострадание? Даже говорить о таком нет смысла.
Благодарность? О, да! Он был чертовски благодарен, аж до слез, когда давали напиться обычной воды после того, как очередными побоями всю шкуру со спины снимали. Настолько благодарен, что самому противно становилось.
Порядочность, честность? На кой хрен они сдались? Проще и выгоднее врать, выворачивая все себе на пользу, изворачиваться так, чтобы облегчить свою беспросветную жизнь.
Достоинство? О, вот это бы и рад сохранить, да не выходит. Это то качество, от которого быстро избавляешься, причем не по собственной воле, а жестоким вмешательством извне.
Вера? Ну, это у него есть. Вера в себя. Больше не в кого и не во что. А еще вера в то, что рано или поздно этот ад закончится.
Какой исход его ждет? Это уже другой вопрос.
