Книги
20. Гитара
Директор вернулся через пару минут с ещё одним стулом и встал в проходе, оглядываясь в поисках подходящего места. К этому моменту бутылку коньяка уже вскрыли и разлили по разномастным чайным чашкам. Аня где-то нашла лимон, а Марина Витальевна решила показать кулинарный мастер-класс и нарезала его на тонкие ломтики, посыпая каждый молотым кофе, и убеждала всех, что это лучшая закуска к благородному алкоголю.
— Вероника, ты бы разулась, неприятно же в мокром, — Надежда Алексеевна, задумчиво осмотрев промокшую обувь, повернулась ко мне и взглянула поверх очков, — у меня в архиве тапочки есть, пойдём.
Я поблагодарила и последовала за ней, а протискиваясь к выходу мимо Дениса, не удержалась и легонько, будто нечаянно, провела рукой по его спине и пошла дальше, не оборачиваясь. Пьян он или нет, от того взгляда в груди потеплело, словно я уже хлебнула обжигающе-терпкого янтарного напитка, а где-то в животе поселилось сладкое чувство предвкушения. Наверное, на подчиненных так всё же не смотрят.
— Держи. И носки надень, а то простудишься, — замечтавшись, я не заметила, как мы дошли, и очнулась уже между стеллажей, где архивариус протягивала мне полосатые радужные гольфы и домашние тапочки, размера эдак сорок второго. — Ты где пряталась? Думали, что ушла уже, а потом Анна увидела твой зонт в окно.
— В лифте. Представляете — он встал и не реагировал. И телефон не ловит, — я пожала плечами, пытаясь показать все недоумение по поводу происшествия.
— Там датчик веса барахлит. Попрыгать надо, чтоб поехал.
Представив, как эта дородная элегантная дама подпрыгивает в лифте, я хихикнула, но осеклась, напоровшись на строгий взгляд, и стала спешно переобуваться. Грубоватая шерсть приятно покалывала лодыжки через капрон, разгоняя кровь, а шлепанцы, благодаря носкам, не грозили слететь с ноги при каждом неловком движении. Эта непрошеная, почти материнская забота словно что-то надломила внутри — в последнее время я старалась затолкать эмоции и чувства поглубже, чтобы разобраться с ними потом, а теперь вся лавина переживаний накрыла меня, заставляя почувствовать себя маленькой и жалкой.
— Спаси-и-ибо! — собственный голос вдруг показался неприятно писклявым, а глаза защипало. Я опустила голову, стараясь спрятаться за выбившимися из пучка прядями. Пожалуй, стоит остричь челку, за ней делать это будет легче.
— Ну что ты, девочка, — Надежда Алексеевна нерешительно похлопала меня по плечу, явно смутившись этим проявлением слабости, — всё в порядке?
— Всё нормально, — противореча собственным словам, я отрицательно замотала головой, силясь сдержать подступающие слезы, — простите.
— Вероника, если нужна помощь, или просто захочешь поговорить, ты знаешь, где меня искать. Я серьёзно, — она ещё раз похлопала меня по ссутуленной спине, отвернулась и тут же начала суетиться, хлопая какими-то ящиками.
К моменту, когда я сумела взять себя в руки и успокоиться, Надежда Алексеевна извлекла из своих закромов и всучила мне кипу рекламных газет. Балетки, набитые мятой бумагой, отправились сушиться на батарею, а мы вернулись к повеселевшей компании, распевающей песню про город Сочи и девушку в синем платье, которую было слышно ещё из коридора.
Все ещё немного пришибленная, я плелась вслед за архивариусом, и вошла на словах «...пейзажа краше не могу пожелать я...», невольно примерив на себя образ лирической героини. Пусть не платье, но юбка у меня синяя, а за окнами почти что море. К сожалению, очарование момента тут же нарушил бесцеремонный сисадмин.
— О! Элгэбэтэшные носки! — Дима, взглянув на мои ноги, весьма оживился и расплылся в улыбке, демонстрируя выбившийся из строя и слегка торчащий верхний зуб.
Естественно, после такой реплики на меня посмотрели все остальные — и Аня, и Троегоров, и Таня, уже успевшая пересесть от своей подружки поближе к директору. На моё, между прочим, место. Даже Денис Владимирович оборвал песню на полуслове, накрыл ладонью струны, и, второй раз за вечер, уставился на мои ноги.
— Димочка, иногда радуга — это просто радуга, — невозмутимо произнесла Надежда Алексеевна и проследовала к своему стулу, который никто не посмел ни переставить, ни занять в её отсутствие.
Сисадмин не рискнул продолжать свои рассуждения и замолк, а мне, под перекрестными взглядами, пришлось направиться к единственному свободному месту — за столом, рядом с Аней. Стоило присесть, как кто-то придвинул мне прозрачную чашку с золотым ободком, на дно которой уже плеснули коньяка. Я скосила глаза на секретаря, из кружки которой свисал чайный ярлычок, и, несмотря на все ещё тлеющее в груди чувство вины, испытала глухое раздражение. Легко быть правильной, когда у тебя всё есть. Вот уж кто, судя по всему, не бедствует, а ведёт себя так, словно я её собачку убила, по меньшей мере. Ошиблась она во мне, смотри-ка. И, не дожидаясь тоста, я в один глоток влила в себя жгучую жидкость.
От желудка по всему телу растекся огонь, согревая, расслабляя и прогоняя прочь лишние мысли. Поймав мой взгляд, Владимир Николаевич хмыкнул и, вопросительно изогнув бровь, приподнял бутылку. Я кивнула — гулять, так гулять. И, словно вторя моим мыслям, Денис затянул следующую песню — про утиную охоту, слов которой, кроме «гулять – так гулять» и «любить – так любить» я не знала.
Троегоров расслабленно откинулся на спинку стула и начал подпевать таким красивым низким голосом, что заслушались все. Либо импровизированный дуэт и правда оказался хорош, либо на меня оказал влияние непривычно крепкий напиток, но к концу песни я тоже начала мурлыкать себе под нос, невольно вспоминая деревенские посиделки на речке. Конопатого Мишку, бренчащего на гитаре, девчонок, горланящих «Вижу тень наискосок» или «У церкви стояла карета», уютный треск костерка, пускающего искры в бархатно-синее летнее небо. Отполированное задницами и серое от времени бревно, заменяющее нам скамейку, Мишкину «джинсовку», накинутую на плечи. Запахи дыма и ветра, свежей травы и речной воды.
В суете последних месяцев, в ссорах, непонимании и мелких проблемах я потеряла ощущение собственной целостности, а теперь, под пение дворовых песен, в хмельной расслабленности и дружеской атмосфере, оно возвращалось — отголосками, ощущением дежавю, чувством причастности к чему-то большему. Я почти физически ощущала, как из бесформенного расплывающегося слайма превращаюсь обратно в крепкий орешек, в бойкую веселую девчонку, о которой почему-то забыла.
Разговоры обо всем подряд перемежались шуточками, тостами, песнями и рассказами о курьёзных случаях на работе. Даже Троегоров рассказал историю — о бабуле, которая никого не подпускала к банкомату, уверяя, что тот «съел» её карту. Владимиру Николаевичу пришлось лично спускаться и беседовать с женщиной. Карта в итоге нашлась в бабушкиной сумке, а безопасники обогатились историей о старушке, клюкой отгоняющей других клиентов от «проклятой железяки».
Сисадмин вспоминал древние анекдоты, Аня прихлебывала свой чай и тоже втягивалась в общий разговор, постепенно оттаивая. А я тайком любовалась Денисом — он был непривычно уютным и домашним, особенно после того, как снял очки. Со взъерошенными волосами и следами от оправы на переносице строгий директор казался... Уязвимым? Иногда он ловил мои взгляды, но я, отбросив смущение, продолжала смотреть, и представляла, что все вокруг исчезли, оставив нас вдвоем. Неторопливая мелодия, мягкий чарующий голос, длинные ухоженные пальцы, ласкающие гитару. И невероятно притягательные глаза, которые в таком освещёнии казались темно-серыми, как небо за окном — я словно погрузилась в нирвану.
