Книги
Глава 27
Ранним утром следующего дня Кошкин сошел с поезда в Гатчине. Зеленый, солнечный, чистый, вполне по-европейски обустроенный городок этот ничем не уступал столице – здесь даже улицы по вечерам освещались электрическими фонарями. Центром города, разумеется, был Императорский дворец – величественный и роскошный. Судя по оживлению среди городовых и слухам перекрытии улиц, во дворце и сегодня гостил кто-то из императорской фамилии. Впрочем, Кошкин задерживаться здесь не собирался. Взяв на вокзале извозчика, он с час трясся на кочках и ухабах по дорогам, не имеющих уже ничего общего с европейской роскошью Гатчины, и к полудню прибыл, наконец, в деревеньку с финским названием Вохоно. И сразу, с дороги еще, увидел возвышающуюся над шапками деревьев колокольню Мариинского девичьего монастыря.
Из мельком прочитанного прошлой ночью завещания Светланы Кошкин выхватил название этого монастыря, детскому приюту при котором Светлана оставляла часть своего имущества. Едва ли она без причины выбрала именно его среди прочих – Кошкин готов был поклясться, что сюда-то и удалилась от мирской суеты Елизавета Шелихова.
Однако его ждало разочарование.
— Инокиня Евдокия – уж простите, я так буду называть нашу сестру, потому как отказалась она от мирского имени – покинула нас уже полтора года как.
Настоятельница монастыря, игумения, смотрела на Кошкина прямым внимательным взглядом. Без вызова, а, скорее, с усталостью. Была она довольно еще молода, лет тридцати, не больше, но чувствовалось, что повидала эта женщина многое и ничему уже не удивлялась.
Они говорили в ее кабинете, тесном, но светлом и чистом, на втором этаже главного здания.
Сказав свою фразу, игумения больше ничего добавлять не стала, а сцепила в замок руки и выжидающе смотрела на Кошкина, чуть наклонив голову вбок, пока он сам, потеряв терпение, не уточнил:
— Так куда она, позвольте спросить, ушла? Вернулась к мирской жизни?
Настоятельница не повела и бровью, лишь склонила голову на другой бок и терпеливо, будто говорила с тяжело больным, пояснила:
— Сестра наша отошла в мир иной. Господь к себе призвал. В тот год погода резко испортилась, пришлось скорее летний урожай из времянок на огороде в сухой погреб убирать – не то бы зимою сестры голодали. А инокиня Евдокия уже тогда неважно себя чувствовала, но трудилась под дождем более всех, как и обычно, - и закончила совсем тихо: – За неделю всего сгорела.
Игумения не сокрушалась по ней и не вздыхала – лишь по длинным паузам меж словами можно было понять, что мать Светланы была здесь человеком примечательным, о котором скорбели до сих пор. А после настоятельница добавила, не скрывая укора:
— Вам следовало, прежде чем нарушать покой нашей обители, встретиться с дочерьми инокини Евдокии: старшая приезжала и ухаживала за нашей сестрою, когда та слегла, и знает все обстоятельства.
— Да, следовало… - машинально согласился Кошкин.
Он и не знал уж, как принимать новые факты. С одной стороны, выходит, что Светлана не лгала, давая показания – ее мать действительно умерла. С другой – почему она умолчала о монастыре? Не посчитала значительным? Или же до последнего собиралась скрывать причину, по которой ее мать отошла от мира?
Он попросил:
— А могу я поговорить с кем-то, кто был ближе всех к инокине Евдокии? Возможно, с ее подругой…
— Мы все здесь сестры, а не подруги, - свысока прервала его настоятельница.
Брови ее теперь хмурились. Кошкин понимал, что он неприятен ей одним лишь фактом своего здесь пребывания и, более того, она имела все основания выставить его вон, потому как никаких документов, требующих ее ответов, Кошкин с собою не привез. Но отчего-то все же она его терпела.
— Позвольте спросить, какова причина, по которой полиция интересуется нашей сестрой? – спросила она.
— Это беседа может спасти дочь вашей сестры, графиню Раскатову, - ответил Кошкин, подбирая слова. Он боялся ошибиться: что если игумения настроена к Светлане так же, как и ее бывшая гувернантка? - Ведь вы знакомы с нею, не так ли? Так как, по-вашему, она заслуживает помощи?
Та сцепила пальцы крепче и в этот раз вздохнула:
— Дочь инокини Евдокии далека от Бога. Она глупа и думает, что Господь ее оставил. Но в ней есть Его свет – недаром она получила свое имя. И цели ее благие, какими бы не были поступки. Если бы я имела на графиню Раскатову влияние, я бы просила ее покаяться в грехах прежде всего. А потом отпустить прошлое. Господь милостив, Господь все прощает. Скажите ей, если увидите.
Кошкин неуверенно кивнул. А ведь и правда… Светлана даже на груди носит кулон с прядью волос сына вместо креста. Кошкин поежился при этой мысли – все же он о ней ничего не знает. Что там у Светланы в мыслях, и какие у нее «благие» цели?..
— Я приведу к вам сестру, с которой инокиня Евдокия была особенно близка, - решила, наконец, настоятельница. – Ждите здесь – я позволю вам поговорить в своем кабинете… Только помните, что это Божья обитель, и, прошу вас, ведите себя подобающе!
Сказано это было тоном, от которого Кошкин себя почувствовал себя первым развратником Петербурга и даже покраснел.
* * *
Подругой покойной Елизаветы Шелиховой была полненькая и подвижная молодая женщина, не лишенная привлекательности. Ее даже матушкой было называть неловко, потому как она чрезвычайно забавно вспыхивала и опускала глаза долу, стоило ей случайно посмотреть на Кошкина. Один Бог ведает, как ее занесло в этот монастырь.
Назвалась она инокиней Магдалиной.
— Сестра Евдокия ближе всех мне была… - сказала она, совсем по-детски хлюпнув носом. – Уж полтора года, как ее нет, а я каждый день ее вспоминаю. Матушка-настоятельница говорит, что это грех, что не надобно так часто.
— А у инокини Евдокии тоже не было никого ближе вас? Вам она во всем доверяла?
Юная монахиня повела плечом, еще больше напомнив Кошкину девицу-дебютантку:
— Нет, это, скорее, я ей во всем доверяла. А она… - инокиня смутилась, - иногда, в чувствах, дочкой меня называла, говорила, что я на ее младшенькую похожа. С чего бы, интересно? Хотя, старшая дочь у нее прехорошенькая – младшая, должно быть, тоже…
Она опомнилась и снова залилась краской.
А Кошкин умилялся этой непосредственности, у него даже возникла глупая мысль оставить этой матушке конфет – наверняка она была бы рада.
Нет, точно не стала бы Елизавета Шелихова делиться с этой глупышкой своими бедами да откровенничать. Напрасно он приехал сюда – снова мимо. Но Кошкин не сдавался и попытался вызнать у инокини хоть что-то.
— Быть может, посещал ее кто-то, кроме дочери? Или она писала кому? – спросил он, уже заранее зная, что все впустую.
Но инокиня вдруг подняла на него быстрый взгляд и даже не покраснела в этот раз. Неужели в точку?
— Был один странный посетитель… женщина. Не ее дочка, а какая-то другая. Очень странный был визит, должна признаться…
Кошкин весь обратился в слух, а инокиня, потоптавшись на месте, начала рассказывать:
— Весною, за полгода примерно до того, как сестра Евдокия умерла, приехала к ней дама. Мне подумалось, что она учительница – я ведь сама в прошлой жизни учительницей была, - она сделала жест, будто заправляла за ухо выбившийся локон, - в черном строгом платье, вся такая худая, собранная… С ридикюльчком! Чудный такой ридикюльчик, миленький: у меня такой же точно был, только у нее коричневый, потрепанный и старый совсем, а у меня альмандиновый, с золоченой пряжечкой… - она снова опомнилась, залилась краской по-настоящему и умолкла.
Кошкин понял, что нужно спасать положение, и подбодрил:
— Альмандиновый – это вроде вишневого, да? У моей сестрицы такой же, только с серебряной пряжкой.
