Книги
Глава 24
— Степан Егорыч, ты у нас шибко грамотный: как правильно «вследствии» или «вследствие»?
Девятов бодро стучал по клавишам «Ремингтона» , единолично в этот час занимая комнату архива в здании на Офицерской улице. Однако оценив товарища взглядом, сообразил, что ответа вряд ли дождется, и вздохнул:
— Ай, ладно – напишу «опосля»... Ты чего такой, будто тебя пыльным мешком из-за угла стукнули? Опять, что ли, твоя графиня пристрелила кого?
Но под тяжелым взглядом Кошкина сразу стушевался:
— Ну, хорошо-хорошо, неудачная шутка… Чего случилось-то?
Кошкин не ответил на его вопрос, вместо этого задал свой:
— По Гриневскому новости есть? Сказал что-нибудь?
Девятов хмыкнул:
— На последнем допросе признался-таки, что Раскатова в него стреляла. Думаю до вечера его в арестантской подержать, а на ночь в Казанскую часть отправить. К утру станет как шелковый и о зазнобушке своей все, о чем даже догадывается, расскажет.
Кошкин поморщился и велел неожиданно жестко:
— Гриневского отпустить. Тотчас. Пускай катится на все четыре стороны.
Девятов, не донеся свеженапечатанный лист до стола, застыл на месте с глуповатой улыбкой на лице:
— Да ты что, Степан Егорыч?.. – он, похоже, подумал, что начальник шутит. – Как отпустить?! Говорю тебе, к утру язык развяжется, он нам все на свете расскажет! Да он уже признался, что она стреляла в него!
— Я сказал, отпустить! – гаркнул Кошкин. – Ничего он не знает, и рассказывать ему нечего. А Раскатову вовсе оставь в покое – что у тебя забот других нет?!
Девятов молча таращился на него – то ли с испугом, то ли с недоверием. Кошкин сам, в конце концов, вышел из архива и, отбивая каблуками дробь, направился в конец коридора, где за тяжелой, обитой железом дверью с маленьким окошком посредине, находилась арестантская комната.
— Открыть! – велел он караульному.
Тот, здоровенный детина на голову выше Кошкина и раза в два шире, молча посмотрел на него тусклым взглядом и принялся выполнять приказ вовсе не расторопно. Караульные и вахтеры повидали в этом здании столько, что, верно, не боялись уж ни Бога, ни черта – что ему до Чиновника по особым поручениям Кошкина, если он видел, как за этой дверью рыдали генералы? Чиновников с генералами назначают и снимают, а караульный этот так и будет стоять здесь еще лет двадцать.
Но дверь все же отпер.
Арестантская, она же допросный кабинет, представляла собою просторную комнату с высокими потолками и каменным полом. Мебели здесь не было никакой – к чему здесь мебель? – лишь вдоль трех стен тянулись широкие лавки, на которых арестованные могли бы спать или же отдыхать после допроса, так как содержались они здесь, порою, и по двое суток, прежде чем их отправляли в «Шпалерку» или свежеотстроенную тюрьму, уже прозванную в народе «Крестами». В этот утренний час арестантская была залита светом из зарешеченного окна, снаружи весело щебетали воробьи, радуясь последним летним дням, и можно было даже сказать, что комната выглядела уютно.
Гриневский, очевидно, только что дремал на лавке, положив под голову скомканный сюртук, однако, услышав поворот ключа в замочной скважине, мгновенно насторожился и вскочил на ноги.
Кошкин, взглянув на того, первым делом удостоверился, что его не били. Девятов был слишком брезглив для подобного способа ведения допроса и предпочитал другие методы: давление на нервы или подленькие, но не менее эффективные действия исподтишка – в этом он мастер. Только раненая рука у Гриневсого была перебинтована, и Кошкин подумал, что тому надо бы сменить повязку.
— Вы свободны, - без приветствий сказал Кошкин. До боли сжал челюсти, не желая говорить еще что-либо, но все же добавил: - Приношу извинение от своего лица и подчиненных за беспокойство.
Тот смотрел растеряно и не двигался с места.
— Я что же… могу идти? – спросил он, наконец, после долгого молчания.
— Можете. Личные вещи вам сейчас принесут.
Но тот все еще настороженно глядел на Кошкина, не решаясь шелохнуться. Возможно, подозревал, что полицейский лишь усыпляет его бдительность, а стоит ему повернуться спиной – пристрелит собственноручно. Или какие там нынче байки входу про «кровавую жандармерию»?
Кошкину надоело ждать, он просто развернулся и ушел.
Подумал лишь, с остервенением толкая дверь собственного кабинета, что Гриневский, наверное, и правда ее любит, раз ведет себя именно так. Интересно, а сдал бы Гриневский Светлану, если б его допрашивали так, как допрашивают в этом кабинете обычно? Если б Кошкин на полчаса хотя бы оставил его наедине с этим детиной-караульным?..
И невольно задумался, что бы сделал он сам, Кошкин, окажись на месте счастливчика-Гриневского. Если б у него имелись определенные чувства к Раскатовой. Наиболее правильным ему виделось, разумеется, взять вину на себя… Так смог бы он это сделать? Признаться в убийстве двух человек, которых практически не знал, лишиться всего, что имел, уничтожить будущее своих родных. Ради этой женщины, которая, возможно, через неделю увлечется кем-то другим.
Удивительно, но, понимая это все довольно четко, Кошкин чувствовал, что Светлана того стоит. Если бы у него имелись чувства. И если бы была хоть толика надежды, что она ответит на них взаимностью… верно, он бы тогда в лепешку расшибся, но сделал для нее все.
От мыслей его отвлек короткий стук в дверь, и после кошкинского «Войдите» в кабинет вплыл Девятов, держащийся неожиданно официально. Обычно он вваливался без стука и с размаху падал на диванчик для посетителей – а если кресло Кошкина оказывалось свободно, то не упускал случая посидеть и там. Сегодня же, встав в двух шагах от стола, отдал честь и подал некую бумагу.
— Это еще что? – вяло спросил Кошкин, ленясь разбирать его каракули.
— Рапорт на увольнение, Ваше благородие. Разрешите получить расчет?
Кошкин взглянул на бумагу – и правда рапорт. Вздохнув, он разорвал ее пополам, потом еще пополам, а клочки аккуратно смахнул в корзину для мусора.
— Не разрешаю.
Только после этого Девятов позволил себе плюхнуться на диван и несколько театрально воскликнул:
— Так значит, да?! Не желаю я работать под вашим началом, Степан Егорыч! Вы себя хотите под монастырь подвести – так ради бога, сколь душе угодно! Но я-то следом за вами в омут с головою бросаться не обязан!
— Ближе к теме, Девятов. - Кошкин поморщился от его высокого, наполненного пафосом голоса, и подумал, что, возможно, стоило ему подписать рапорт. – Чего тебе от меня нужно?
— Чтобы ты о последствиях подумал, Степан Егорыч!
Девятов сорвался с места и теперь навис над его столом, буравя и прожигая взглядом:
— Совсем ты разум потерял из-за бабы этой титулованной, а она тебя обещаниями кормит и играет как с мышом – ты представляешь хоть, до чего убого это со стороны выглядит?
— Она не баба, - огрызнулся Кошкин.
Но отстраненно подумал, что, должно быть, выглядит это и правда убого.
Шутки шутками, но сейчас Девятов был серьезен как никогда. Ему и впрямь не было резона идти ко дну вместе с начальником, и Кошкин догадывался, что не сегодня так завтра он принесет новый рапорт.
И Кошкин вдруг сказал зачем-то – возможно, надеялся, что Девятов его поймет:
— Она с собою хотела покончить, Миш. Из окна сигануть.
Тот осекся. А потом уточнил:
— Из окна спальни своей, что ли? Это которая на втором этаже? Ну-ну. – Девятов наиграно рассмеялся. – Так чего ж не сиганула?
— Сестра помешала.
