Слёзы чёрной вдовы

Глава 17

— Ну, что тебе рассказать, Степан Егорыч? Ежели кратко, то у господина нашего художника одна песня: что ходит он каждый день из дому картинки свои рисовать. К Раскатовой, мол, сроду не заглядывал, да и вообще не помнит, когда в последний раз говорил с нею. Ну, брешет же, как сивый мерин!

Девятов, сняв сюртук и расстегнув ворот сорочки, поставил одну ногу на банкетку, обитую дорогущей парчой, и, придирчиво нахмурившись, начищал свои башмаки. По серьезному его выражению лица можно было подумать, что его и впрямь заботит то, что он говорит – а вовсе не башмаки.

Заметив варварство, совершаемое с банкеткой, Кошкин болезненно поморщился и швырнул в товарища газетой:

— Постелил бы хоть! – в отчаянии вырвалось у него.

Ей-богу, Кошкин предпочел бы спальную попроще. В этой – с затянутыми шелком стенами, с камином, облицованным гранитом, с мебелью, инкрустированной золотом – он чувствовал себя, как в музее. Так и хотелось разуться, прежде чем ступить на персидский ковер. Но Кошкин сдержался, конечно, не разулся: он просто обошел ковер вдоль стены, по паркету, и сел на скромный стул возле бюро.

Даже странно: вроде и жалование он получал вполне приличное, и к вещам дорогим и качественным давно привык – но именно к качественным, практичным вещам. На них он никогда не экономил и матушке не позволял. Но вот иметь в доме этот идиотский камин в граните… наверное, дослужись Кошкин хоть до генерала, он такой не заведет. Глупый же совершенно предмет обстановки: не греет вовсе, а только дымит. То ли дело русская печка…

Нет, никогда Кошкину не научиться пользоваться всей этой роскошью как должно, легко и непринужденно: он на полном серьезе опасался, что в любой момент в комнату войдет местная экономка и, придирчиво проинспектировав комнату, возмутится, что здесь накурено.

Он еще раз с досадой поглядел на Девятова, за которым остались ошметки грязи на ковре:

«Вот у него в родне точно графья какие-нибудь были. Или свиньи».

— Может, и не брешет-то художник, – возвращаясь все-таки к теме разговора, ответил Кошкин.

— А портрет? – изумился такому предположению Девятов. – Я попытался, было, спросить, кто заказал запечатлеть Раскатову, так художник этот ажно позеленел от злости! Как, мол, я предположить посмел, будто он, гений кисти и точилки, мзду за свои шедевры берет. Утверждает, что никогда не писал портретов на заказ. А это уж явная ложь – я интересовался.

— Ну да… - нехотя согласился Кошкин.

— С портретом, кстати, вообще мистика: я ведь напросился к художнику этому в мастерскую, думал носом его ткнуть – так нет ведь его там, портрета-то!

— То есть?

— Натурально – нет! Художник говорит, что и не было ничего подобного – не рисовал он Раскатову и все тут. Эти… галлюцинации у нас массовые, ага. Как узрели неземную красу вдовушки-Раскатовой, так и мерещатся всюду ее портреты. Что там с нею, кстати, призналась?

Кошкин неопределенно пожал плечами и кивнул на папку с бумагами.

— Читай, если хочешь.

Это был отчет для графа Шувалова, копию которого Кошкин уже успел отправить в Петербург с доверенным человеком.

Беззастенчиво развалившись на кровати Кошкина – не менее роскошной, чем прочее убранство комнаты – Девятов погрузился в чтение. Кошкин проследил за ним ревниво: он только теперь почувствовал, что смертельно устал за эти два дня, и сам бы с удовольствием повалился на мягкую постель и забылся сном.

Увы, вместо этого он принялся снова и снова перебирать в уме пункты своего отчета и думать, достаточно ли ясно он изложил ситуацию. В отчете Кошкин, опуская многие-многие детали, поведал, что расследование продвигается отлично. Что графиня хоть и на словах лишь, в личной беседе, но призналась ему в убийстве мужа и Леонида Боровского. Боровской же, – Кошкин особенно это подчеркнул, - преследовал ее, замужнюю, между прочим, даму уже несколько месяцев, незваным явился на ее дачу в Горках, поставив под удар репутацию Раскатовой. Возможно, и вовсе это была защита, а не расчетливое убийство – Кошкин собирался прояснить это при первой же возможности.

— Защита? – недоверчиво переспросил Девятов. – И от мужа, скажешь, защищалась? Извини, конечно, Степан Егорыч, но ты, по-моему, чушь написал. Тебя послушать, так ее только к лику святых остается причислить. Двоих человек дамочка угробила! Двоих! И еще одного – почти что! И вообще, ежели она призналась, то чего мы до сих пор здесь торчим?

У Кошкина не было желания обсуждать с кем-либо свои действия – возможно, как раз оттого, что он и сам чувствовал, что не вполне прав.

— Потому что она просила дать ей время до пятницы – мужа похоронить, - ответил он нехотя.

— А ты что?

— Я позволил.

— Зачем? – резонно уточнил тот. Но в ответ услышал только утомленный вздох Кошкина. - Послушай, Степан Егорыч, мы с тобою не в бюро добрых дел служим. Наша работа маленькая: отыскать злодея и оградить его, понимаешь ли, от добропорядочных граждан. А ежели она еще кого на тот свет отправит?

— Вот поэтому я и здесь! – огрызнулся Кошкин. – Никого она никуда не отправит – я за ней слежу.

— А. Ну-ну. Цветы и шоколад-то покупать будешь или так пойдешь следить?

Кошкин неожиданно рассвирепел:

— А не пошел бы ты сам куда подальше! – гаркнул он так, что почувствовал в ушах звон.

Девятов, однако, никуда не направился: по-прежнему лежа на кровати, он хмуро и внимательно за ним наблюдал. Под взглядом этим Кошкину было неуютно – хоть и знал он, что приятель его как есть идиот и в выводах своих совершенно не прав!

И все-таки Кошкин стал зачем-то оправдываться:

— Я просто уже пообещал ей, понимаешь! Может, и зря…

Девятов покивал в ответ:

— Зато я ей ничего не обещал. И если тебе лавры за успешно раскрытое дело не нужны, то мне пригодятся. Вот сейчас пойду и арестую ее – а ты ляг, поспи. Глядишь, к утру дурь-то из башки и выветрится.

— Вот и иди, - смирился вдруг Кошкин, без удовольствия падая в освобожденную кровать. – Иди-иди.

— Вот и пойду, - Девятов подхватил свой сюртук и легко направился к двери.

— Вот и иди… Стоять! – Шумно вздохнув, Кошкин снова сел и попытался достучаться до приятеля иначе. – Ну, арестуешь ты ее сейчас, привезешь к Шувалову – а она молчать станет, мол, не убивала никого и ни в чем таком не признавалась. И что ты станешь делать? Доказательств нет вообще никаких. Револьвер – и тот не в ее доме нашли! Ей можно лишь ранение Гриневского приписать – если он признается.

— Тогда нужно сделать так, чтобы Гриневский признался, - логично рассудил Девятов. – В конце концов, в его доме нашли оружие, из которого убили графа и Боровского, так чего мы еще ждем? Нужно брать Гриневского в оборот, подержать за решеткой, чтобы тот понял: не сдаст свою ненаглядную – сам пойдет грязь месить по Сибири.

Кошкин, пока он говорил, кивал со снисхождением:

— Неувязочка, Михал Алексеич. Ма-а-ленькая такая – зато в самом начале: ты сам мне полчаса назад сказал, что не сумеем мы доказать, что револьвер тот самый.

— Ну да, не сумеем, - подтвердил Девятов. – Но Гриневские-то этого не знают! Ты что думаешь, я не сумею их убедить, что немцы вот буквально вчера выдумали штуку, которая нам определит: тот револьвер, или не тот?

— Ты-то? Сумеешь, - хмыкнул Кошкин. Он и правда в этом не сомневался.

— Ну вот! Так в чем проблема?

— Ни в чем – иди, убеждай.

— Вот и пойду! – Девятов перекинул свой сюртук через плечо и на этот раз даже вышел за дверь. Правда, тут же вернулся: - Нет, не пойду. Темень на улице, завтра с утра к ним отправлюсь. Я на кухню лучше наведаюсь: тебе принести чего-нибудь?

* * *