Слёзы чёрной вдовы

Глава 14

Кошкин добрался в Горки лишь к вечеру, когда солнце уже шло на закат, хотя и было достаточно светло и не слишком поздно для визитов.

Поборов желание первым делом посетить Раскатову и расспросить своих людей, Кошкин направился к даче художника – все же заявление ему собирался сделать именно Рейнер. И на этот раз обнаружил все семейство в сборе – и Григория Романовича, и самого художника, и его жену. Разве что мальчика не было. Зато, к удивлению своему и беспокойству, Кошкин застал в гостиной сестру Раскатовой – встревоженную, очень бледную, но настроенную крайне решительно. Отчего-то Кошкин уже тогда понял, что инициатором вызова полиции была именно она.

Николай Рейнер, известный художник, чьи картины Кошкин, увы, так и не успел посмотреть, оказался намного старше своего брата и был ничуть на него не похож. Подвижный, неусидчивый Григорий Романович и сейчас не мог найти себе места и взволнованно мерил шагами гостиную; брат же его вальяжно, словно на троне, восседал в кресле по центру стены и будто возвышался над всей семьею – рост и комплекцию он имел более чем внушительные. Настоящий русский барин. А подле него, как главный советник, сидела его супруга – тихая, маленькая, незаметная, но отнюдь не застенчивая дама в черном наглухо застегнутом платье. На вопросы, заданные Девятовым ее мужу, отвечала именно она, всем видом давая понять, что не следует подобными пустяками озадачивать ее супруга. Николай Романович, судя по всему, был вполне с нею солидарен.

Кошкин в разговор не вмешивался и даже не особенно прислушивался к ответам Ольги Рейнер. Он отлично помнил про портрет очаровательной соседки художника, хранившийся в мастерской, и делал из этого некоторые выводы. Допрашивать Рейнеера о его отношениях с Раскатовой следовало отдельно от его жены – при ней он ничего полезного не скажет. Правда, на это у Кошкина сейчас не было времени.

Едва позволили приличия, он попросил разрешения поговорить с Рейнером-младшим наедине.

— Пройдемте… в кабинет, - неловко предложил тогда Григорий Романович.

И Кошкин даже не удивился, когда тот, ненавязчиво взяв под локоть сестру Раскатовой, пропустил ее вперед.

Кабинет, судя по всему, совмещал в себе и спальню младшего Рейнера, и библиотеку, и даже музыкальный салон, состоявший из гитары с пышным голубым бантом на грифе. Включал он в себя и художественную галерею – впрочем, галереей в этом доме могла именоваться любая из комнат, хоть уборная. Столько картин сразу Кошкин, пожалуй, не видел за всю свою жизнь. В основном здесь, конечно, были карельские пейзажи – леса, озера, горы, невообразимые по красоте панорамные виды. Имелось несколько натюрмортов, но, что любопытно, ни одного портрета.

Разве что огромный, метра в полтора высотой, портрет Бисмарка, сурово глядящего на Кошкина из-под кустистых бровей – но он едва ли принадлежал кисти Рейнера. Портрет висел точно напротив стола и, вероятно, видом своим вдохновлял того, кто за этим столом обычно сидел. Кошкин и сам, признаться, восхищался великим «железным» канцлером, так что не сумел удержаться и с полминуты молча вглядывался в это сухое, морщинистое, но полное достоинства лицо.

— Брат, знаете ли, весьма его уважает… - произнес Рейнер, склонив голову на бок и тоже рассматривая портрет.

Разумеется, у Кошкина и мысли не возникло, что портрет повесил сюда младший Рейнер – немыслимо, чтобы тот вообще интересовался политикой. А вот художник, как Кошкин понял сейчас, даже усы отпустил по манере Бисмарка.

— Я так понимаю, что у вас ко мне какой-то разговор, Григорий Романович? – поворачиваясь и теперь цепко вглядываясь в глаза Рейнера, произнес Кошкин.

— Собственно, даже не у меня… - помялся тот.

И оба они посмотрели на барышню Шелихову – она сидела на кожаном диванчике у стены, нервно теребила кружево на юбке и выглядела уже куда менее решительной.

Почувствовав на себе взгляд, она смешалась еще больше, но с силой сжала кулачки и выпалила на одном дыхании:

— Моя сестра сегодня днем стреляла в Гриневского. Он ранен… не очень тяжело. – И тотчас, так и не подняв глаз, добавила почти скороговоркой, будто боясь, что ее не станут слушать: - Но поймите… Светлана столько перенесла – она не в себе. Она не со зла в него стреляла. Я видела, с каким ужасом она смотрела на то, что натворила, она сама насмерть была напугана этим. И я поклясться готова, что и Павла Владимировича, и Леона она убила не со зла!.. Она не хотела этого, поймите…

И теперь только подняла на Кошкина молящий взгляд.

Он ответил не сразу – внимательно вглядывался в ее лицо и пытался понять – что это было? Шелихова обвиняет свою сестру в обоих убийствах? Вот так, ничуть не смущаясь и при всех? И в то же время пытается убедить, что «она не со зла», и даже глаза ее увлажнили – от избытка чувств, должно быть. Ей-богу, Кошкин сейчас скорее бы заподозрил, что это Шелихова «не в себе», а не ее хитрая и расчетливая, как сам дьявол, сестра.

И еще Кошкин невольно поймал себя, что ищет, есть ли какая выгода Шелиховой от смерти Павла Раскатова?

— Это очень серьезные обвинения, - не сводя с нее изучающего взгляда, произнес, наконец, Кошкин. – Должно быть, они подкреплены не менее серьезными доказательствами?

— Доказательствами? – переспросила та.

Барышня Шелихова утирала сейчас свои выступившие слезы, пользуясь платком, поданным ей Рейнером.

— Да, хоть что-то, кроме ваших слов, подтверждает, что ваша сестра и впрямь стреляла хотя бы в Гриневского, не говоря уже об убитых?

Кошкину казалось, что эту фразу он произнес вполне деликатно, однако на измученном лице Шелиховой за несколько секунд отразилась целая гамма чувств: от непонимания до изумления и, наконец, до прямо-таки неподобающей для девицы злости. Вот теперь решительности в ее словах и жестах было хоть отбавляй:

— Вы что же – мне не верите? – звенящим от возмущения голосом спросила она. – Какие еще вам нужны доказательства, если у Гриневского прострелена рука, и он всю спальню залил кровью, а Светлана в своих собственных руках держала револьвер! Тот самый, из которого убиты ее муж и Леон – я уверена! Впрочем… - она вдруг хохотнула, и смешок этот уж точно был похож на смех нездорового человека, – впрочем… Гриневский наверняка станет говорить, что он сам прострелил себе руку. Нечаянно! И от револьвера она наверняка избавилась! Да и слуги, конечно же, не слышали никакого выстрела – мне все почудилось, померещилось! Как обычно…

К концу этой речи стало понятно, что у Шелиховой настоящая истерика – Рейнер пытался ее утихомирить, но та, с ненавистью выкрикивая слова, не обращала на него внимания. А закончив – бросилась вон и кабинета, оглушительно хлопнув дверью.

Зато после ее ухода в кабинете стало так тихо, что Кошкин слышал, как звенят посудой на кухне. Рейнер, явно испытывая огромную неловкость за поведение своей знакомой, попытался ее оправдать:

— Прошу вас, простите Надежду Дмитриевну, - сказал он, - столько на нее навалилось. Но вы не должны считать, что она все это выдумала: Надежда Дмитриевна несколько мнительна, да… но она любит сестру и не стала бы говорить, не имея оснований.

— Н-да, любит… - скептически отозвался Кошкин.

Этой истерикой он был не очень-то впечатлен – видел он истерики и позабористей. А уж вдоволь пообщавшись с людьми актерской профессии, отлично знал, что женщины – существа настолько коварные и изощренные, что разыграть подобную сцену им ничего не стоит. Были б зрители.