Книги
Непроглядная темнота, отвратительная вонь и мертвая тишина сдавливают грудь. Ноги подкашиваются, я сваливаюсь на колени и выползаю за дверь. Рвотный позыв скручивает желудок. Меня выворачивает наизнанку горькой желчью и остатками питательных шариков. По телу прокатывается волна дрожи, судорожный вздох едва не разрывает легкие, и комната, подсвеченная красноватым сиянием газовых ламп, вертится.
Вытерев рукавом рот, я прижимаюсь спиной к стеллажу. Люк, ведущий наверх, остался открытым. Встревоженная сапогами стратегов пыль еще кружится в слабых лучах рассветного солнца, залившего земляную прихожую.
Мысленно досчитав до трех, я срываюсь с места и мчусь к выходу. Запрыгиваю на короткую подвесную лестницу и, цепляясь пальцами за металлический, усыпавший двор мусор, вскарабкиваюсь наверх. Выбегаю в переулок. Телеги со стратегами и местным сопротивлением не видно. Входная дверь Жанова дома сорвана с петель и валяется у крыльца. Свет не горит. Я врываюсь внутрь, оббегаю все комнаты, но дом пустует. Другого я не ждал, но все же надеялся, что где-нибудь под кроватью или в шкафу найду притаившегося брата или друга.
Сердце до боли сжимается в груди, я не сдерживаю отчаянного стона, хватаюсь за волосы и вырываю пару жидких клочков. Легче мне не становится.
Немного успокоившись, я проверяю дом еще раз. Кухонный буфет пуст. Вряд ли Жюль и Валентина сами сдали свои запасы стратегам. На эвакуационный корабль они садиться не собирались. Обнаружив, что тайник со скрутками также пуст, я окончательно убеждаюсь в своей догадке. Чертовы воры!
В ярости пнув буфетный ящик, я падаю на колени и со всей силы сдавливаю виски. Ничего не помогает. Выжать из себя еще немного слез мне не удается. Лимит исчерпан. На смену детскому нытью на сердце образовывается тяжелая пустота. Я несколько раз бью себя кулаком по груди, чтобы прогнать ее, но это не срабатывает.
Не имея ни малейшего представления, что делать дальше, я выхожу из дома своего лучшего друга. Теперь уже, пожалуй, бывшего. Если Жан каким-то образом умудрился избежать плена, и, если он вдруг сумеет найти способ выбраться с острова, вряд ли мы сможем продолжить общаться, как раньше. Он никогда мне этого не простит. Я, конечно, как всегда, буду рыдать, умалять и клясться, что не хотел этого, но он все равно мне не поверит. Я бы не поверил.
Капитан дотронулся до моего лба и увидел прошлое. Все, что произошло за последние сутки. Чушь! Никто бы в такое не поверил.
А Саймон… он простит. Он всегда прощает. Все.
Ноги приводят меня домой. На кухне горит свет. По обе стороны от газовой лампы я замечаю силуэты двух человек, слабо просвечивающие сквозь жидкие занавески.
Родители.
Меньше всего на свете я жажду общения с мамой, но кто-то должен сообщить отцу о том, что его отец домой не вернется. Учитывая обстоятельства, это должен сделать я.
Стараясь не шуметь, я открываю входную дверь и замираю на пороге, прислушиваясь. Родители молчат. Только газовая лампа слабо жужжит и потрескивает, нарушая тишину, да в ванной комнате гудят трубы.
Заглянув за угол коридора, я вижу тихо плачущую над пирамидой консервов маму. Отец сидит ко мне боком и невидящим взглядом смотрит на стол. Трагедия их семьи заключается в том, что скоро им придется расстаться с бережно хранимыми столько лет запасами.
Волна нечеловеческой ярости захлестывает меня с головой. Дедулю Тедди вот-вот казнят, их родные дети в такой опасный для жизни момент шатаются черти где. На семью нам обещали всего три билета, а нас в ней пятеро, а они сокрушаются над скудными консервными запасами, которые обязаны отдать на общак. Да чтоб их черти морские до смерти замучили, нельзя такими быть!
Из груди рвется крик, но я маскирую его горькой усмешкой и, больше не прячась, прохожу в кухню. Сажусь на скамью напротив матери.
- Мы все вернули назад, - отчитываюсь я.
- Не все, - горько бросает она в ответ, куксится и шмыгает носом. – Одной банки не хватает.
Она говорит это таким тоном, словно беспокоится о родных детях. Внутри меня все холодеет от ревности. Я слышал, что дети часто ревнуют родителей к братьям и сестрам, но у меня ситуация по жизни из ряда вон выходящая. Моего брата она любит не больше меня, то есть, совсем не любит. И мне приходится ревновать ее к консервам. Смешно!
- О, прости, - картинно восклицаю я, разведя руки в стороны. – Я – ужасный сын, не сберег твоего драгоценного сокровища. Мне так стыдно, что я готов застрелиться, только бы унять твою боль, мама. Хочешь? Ты только скажи.
Я прижимаю руку к груди и киваю, подтверждая свои насмешливые слова. Отец поджимает губы и качает головой, совсем как дедушка Тедди в моменты моих неосторожных шалостей.
Мама поднимает на меня полный ненависти взгляд.
- Ты маленький эгоистичный… - она тычет в меня пальцем, и по ее щекам катятся слезы. – Нам придется делить это на всех! Сколько времени мы будем в пути ты хоть подумал? На трех человек!
На трех. Интересно, кто будет третьим?
- На тысячу, мам, - поправляю я ее. – С острова уедет тысяча островитян, и все собранное поделится поровну на всех, – я наклоняюсь ниже, - даже с третьим разделом. А у них накоплений мало. Зарплата-то малюсенькая. Так что одной банкой меньше, одной больше, все равно будешь голодать. Вот и вопрос: нафига ты столько времени копила, а?
Она резко толкает пирамиду. Банки качаются и несколько крайних штук падают мне на колени.
- Я могу расценивать это, как подарок? – спрашиваю я, приподняв брови.
- Не вздумай, - тихо отвечает за нее отец. – Она и без этого очень расстроена, имей совесть.
- Ты это МНЕ говоришь про совесть? – я тычу себя пальцем в грудь. Глаза снова щиплет, спасительные и вместе с тем ненавистные слезы застывают в глазах. Но мне не больно. Это все от ярости и обиды.
Надо было после родов завернуть ей в простыни стопку консервных банок, а нас оставить в заводском медпункте. Из молчаливого дока получше бы получился отец. И я тогда с самого рождения был бы в курсе сопротивления и прочих дел. Я бы успел подготовиться и сделал бы все правильно. Я бы…
- Не говори мне про совесть, - рычу я, поворачиваясь к матери. – Скажи лучше, сколько раз ты обняла нас, когда мы были маленькими? Сколько историй рассказала на ночь? Ты хоть грудью-то нас кормила или мы с рождения на квашенной капусте сидим?
- Нет. Сто Семьдесят Шестая вас кормила. Так что иди и спроси ее, зачем она вернула вас обратно? Я сказала ей не возвращать! – с яростью выплевывает она последнее слова.
Я вздрагиваю и едва не сваливаюсь со скамьи. Комната кружится, и мне приходится вцепиться пальцами в стол, чтобы не упасть.
- О, Боги… - грудную клетку сдавливает все сильнее, я прикрываю лицо руками и заставляю себя вздохнуть. – Да как же это…
Валентина…
Жан старше нас всего на три месяца, это вполне может быть правдой. И если это правда, вместе с родным дедом я убил еще и женщину, когда-то спасшую жизнь мне и моему брату.
- Какое же ты чудовище… - говорю я, толком и не зная, кого имею в виду – себя или родную мать. – Я же твой сын!
- Никакой ты мне не сын, - рыдает мама, и я рыдаю вместе с ней.
– У меня была девочка. Я ее помню. Я держала ее на руках, а они забрали ее и сунули мне тебя. Чертового уродца! Я не обязана была тебя воспитывать. Не должна была тебе ничего. Но кто меня спрашивал? А ты хоть раз сказал мне спасибо? Хоть разочек помог мне в чем-нибудь? Неблагодарный маленький ублюдок. Все из-за тебя!
Ее лицо искажает гримаса безумной муки. Кожа вокруг глаз собирается в глубокие морщинки, а рот кривится в неестественной форме, словно кто-то растянул его пальцами. Она вцепляется в растрепанные темные волосы и медленно раскачивается, все повторяя:
