Книги
– Так сколько у вас экзаменов нынче, Дарья Владимировна? – Степан Германович, нейрохирург и друг Кирилла Александровича, вопрошает весело, прокручивается на стуле к окну и снимок мой рассматривает.
– Четыре.
– И как? – он оглядывается с заинтересованным видом.
– Нормально, – я отвечаю расплывчато.
Собираюсь встать с кушетки, но под испепеляющим взглядом Кирилла Александровича передумываю.
Посижу ещё, вопрошая у потолка и мироздания: где пресловутая врачебная тайна, о которой талдычат со времен первого курса и биоэтики?
Когда её вдруг отменили?!
Мои громогласные протесты и мысленные размахивания федеральным законом номер триста двадцать три, статья тринадцать, были нагло проигнорированы и оборваны уже привычным: «Штерн!».
Ну я-то, допустим, Штерн, а вот вы, Кирилл Александрович, беспардонный и наглый гад, решивший, что право имеет при моем осмотре и присутствовать, и комментировать.
И отвечать вместо меня, ибо ему, видите ли, виднее со стороны.
Ну-ну.
– Автоматом? – беря второй снимок, Степан Германович вопрошает рассеяно.
Для приличия.
Но ответить для того же приличия приходится, сморщиться невольно:
– Пятьдесят на пятьдесят.
Вот чего он с учёбой этой привязался?
Лучше уж про погоду во имя светской беседы поговорить, чем про экзамены, кои для меня тема болезненная.
Очень болезненная и сопливая.
Рыдала я больше, чем над «Титаником», «Хатико» и «Виноваты звезды» вместе взятыми.
– Это как?
– Философия и бэха автоматы, – я пожимаю плечами, договариваю через силу, садится предательски голос, – по физиологии автоматов нет, а микру… я так сдавала.
Устно.
Пять часов.
После того как завалила третий рубежный тест за неделю до экзамена.
Два – по общей и частной микробиологии – в течении года я сдала, а третий по вирусологии написала на восемьдесят пять.
Слетела с автомата за одну ошибку.
До остановки в тот день меня довел Эль, а, закрыв дверь квартиры, я сползла на пол и прорыдала до прихода родителей. Точнее рыдала я сначала, а потом была уже истерика с воем и заиканьем, когда я не могла объяснить, что случилось.
Ничего в общем-то не случилось.
Просто я – дура.
И теперь надо было не только всю физиологию выучить, но ещё и микру. За неделю всё выучить, потому что экзамены нам поставили через два дня.
Освежить же в памяти все полторы тысячи страниц двух методичек было нереально.
Именные методы с чем в какой цвет окрашивается, питательные среды, коих перевалило за сотню и тоже именные, несчастную классификацию антибиотиков по механизму действия и ещё более несчастную ПЦР, над которой я скорее сдохну, чем пойму подробно даже сейчас.
В общем, страдала я до семи вечера, вспоминая это всё, а в семь вернулись родители и па, не слушая воплей, поставил меня под ледяной душ.
Полегчало.
И на следующий день я села учить.
– Сдала? – спрашивает, к моему удивлению, Кирилл Александрович.
– Сдала, – я киваю, информирую гордо. – На пять.
– Молодец, – Степан Германович хмыкает одобрительно.
Трёт задумчиво подбородок, опускает очередной снимок и смотрит на Лаврова:
– Слушай, Кирюха, я не вижу сотряса. Да и так: ни тошноты, ни рвоты, голова не болит, не кружится. Не болит ведь, отличница?
– Нет.
– Ну вот.
– Она без сознания около получаса провалялась, – Кирилл Александрович напоминает негромко.
Смотрит изучающе.
На пару со своим другом, что взирает не менее внимательно.
И рожу состроить от столь пристальных взглядов тянет сильно, но… взрослеем, Дарья Владимировна.
Ага.
– Ретроградной амнезии не было, – в свою очередь напоминает Степан Германович.
Они переглядываются.
Глядят как-то выжидательно снова на меня.
– Я нормально себя чувствую, – я заверяю.
Встаю всё же.
И от оказавшегося рядом и вдруг Кирилла Александровича отмахиваюсь.
– Угу, но давай-ка на МРТ всё ж сходим, Дарья Владимировна, – поднимаясь, предлагает Степан Германович, подмигивает внезапно. – Для успокоения некоторых.
Некоторые скептически хмыкают над моей головой, но не возражают.
Возражаю я.
Но, как отрезает Лавров, детскому саду слова не давали.
***
– Ставлю на переутомление, сотряса нет.
– Сотряс есть, Стива.
– Сколько, мальчики?
– Давай на пятёрку.
– Скучно. Предлагаю на бутылку «Инчмоан», девяносто второго.
– А давай. Ань, разбей. Всё, Кирюха, ждём с виски в гости.
– Или я вас, – Кирилл Александрович хмыкает.
А я… я в праведном гневе.
Нет, это нормально вообще спорить на меня?!
Люди, где ваша совесть?!
Я ж за стенкой сижу, а вы даже дверь толком не закрыли, и стены между двумя смежными кабинетами, к вашему сведенью, тонкие.
Всё слышно.
«Штерн, подожди здесь, – я мысленно передразниваю Кирилла Александровича, – нам надо поговорить».
Ага, как же.
Поговорить.
– А вообще, Кирюха, не дури, – Степан Германович вздыхает. – Твоей отличнице отдохнуть надо, отоспаться, а не с монстрами сидеть.
– Вот-вот, Кирилл, – звонко сообщает Аня.
Иль Анна Вадимовна, что делала мне МРТ и что, как я поняла, приходится Степану Германовичу женой.
– Забыл, как мы учились?
– Такое забудешь, – Лавров фыркает.
– Ну так чего тогда зверствуешь? А ребят к нам привози. Я в отпуск скоро пойду.
– С завтрашнего дня и на месяц, Ань?
– Нет, – Анна Вадимовна замолкает, спрашивает после повисшей тишины осторожно. – Что Ника…?
И Кирилл Александрович отвечает не сразу, а когда заговаривает, то его голос кажется странным, деревянным.
Без намёка на эмоции:
– Ничего. Вчера звонила, всё… сложно.
– Поперло его тоже, будто ближе… – Степан Германович бросает с досадой.
А Анна Вадимовна его обрывает:
– Стёп. Мы все всё знаем.
А вот я нет.
И, пусть это плохо, но мне любопытно: и кто такая Ника, и что сложно, и кого куда поперло, вот только узнать мне это не суждено. Звенит в кабинете телефон, а Кирилл Александрович выглядывает ко мне.
Объявляет, что нам пора.
***
После катания на ручках нашего Красавчика ехать с ним в машине несколько… неуютно.
Всё же я не привыкла, что меня носят на руках, тем более преподаватели. Да меня вообще последний раз па таскал от дивана до кровати, когда я упрямо сидела со всеми и отчаянно пыталась не заснуть.
В одиннадцать взрослой быть хочется очень.
А сейчас… сейчас я внимательно смотрю в окно и косые взгляды Кирилла Александровича старательно игнорирую.
Что, боится, что я вновь отключусь?
Зря.
Чувствую я себя хорошо, даже мигрень прошла, и больно только прикасаться к затылку. Шишку, пусть и небольшую, я таки заработала.
– Дарья Владимировна, – Кирилл Александрович, когда мы проезжаем очередную развязку и притормаживаем на светофоре, окликает негромко, произносит медленно, – я… хотел бы… извиниться.
Че-го?!
Спасибо, Кирилл Александрович, что говорите, когда я сижу.
Упасть второй раз за день – это перебор.
– Это вы за ставку на диагноз? – я соплю обиженно.
И даже к нему поворачиваюсь, отрываюсь от рассматривания крайнего ряда машин, рассматриваю теперь его и сжатые на руле руки.
– Что? – он с недоумением смотрит на меня.
После ж, поняв, усмехается:
– Нет, я про детей.
И предполагать, что там про детей, я не рискую, поэтому ограничиваюсь лишь вопросительным поднятием бровей, жду продолжения.
А Лавров тяжело вздыхает и, плавно трогаясь на зелёный, неохотно скрипит:
– Ты была права: я ужасный дядя и я не должен был детей оставлять с тобой.
– Вам их жалко стало?
– Ну и это тоже, – меня меряют задумчивым взглядом, – но… у тебя переутомление, доходящее до потери сознания, и две недели сессии, после которых надо отдохнуть, а не с чужими детьми сидеть. Голову ты из-за меня едва не проломила. Прости.
Не только.
Но разубеждать я его не буду, не стану рассказывать про маму, поэтому я только киваю головой, забываю окончательно все слова, когда он свою речь заканчивает.
Отрезает резко:
– Короче, считай, что я всё аннулирую и забываю. Ты мне больше ничего не должна.
