Книги
Часы на запястье высвечивают без пятнадцати девять, когда я утыкаюсь в кованые ворота и сверяюсь с дубльгисом.
Громова, 17.
Всё верно.
Подняв голову, а потом и очки, я смотрю на башенки по углам многоэтажки. Однако… впору Красавчика переименовывать в Прекрасного принца: замок уже есть, а вместо коня сойдет и внедорожник.
Современная реальность диктует, как-никак, свои законы.
Хмыкнув, я набираю без запинки номер квартиры – верхнюю норму сегментоядерного нейтрофила, то есть семьдесят два. И даже не надо заглядывать в телефон и сообщения. Мой путанный, по словам Лины, способ запоминания никогда не подводил.
И не подводит, поскольку из динамика звучит знакомый голос, на который я кривлюсь, но рапортую, что Штерн явилась. Ответом становится приоткрывшаяся дверь под переливчатую трель, коя громыхает по моей больной голове.
Отказываться вчера от празднования «минус год ада» из-за Кирилла Александровича я не стала. Накося выкуси, как говорится. Я весь май и июнь жила на мысли, что всё закончится и мы напьёмся вдрабадан и будем танцевать до утра.
На-ив-на-я.
Хватило нас до часа ночи.
И были мы без громкой музыки, клуба и литров алкоголя, поэтому голова у меня болит исключительно от недосыпа и солнышка, которое для утра слишком яркое.
А ещё от детского визга.
Вот чего этим спиногрызам не спится в такую рань?! Зачем носиться, оглушая своими воплями и… ай!..
За-ра-за.
– Ой…
– Ян!!!
Отбрасывая с лица мокрую прядь волос, хватая ртом воздух и часто моргая, я смотрю на печальную рожицу и раскаянье в ангельских серых глазах. Печали слишком много, раскаянья ещё больше, а тщетно скрываемого веселья просто по максимум.
Дилетант.
И паршивец, малолетний.
– Извини-и-ите, – водяной пистолет скромно задвигается за спину.
Прячется.
– Девушка, простите! – запыхавшаяся пожилая женщина, поправляя поехавший вбок пёстрый тюрбан, подбегает быстрее, чем я успеваю ответить, и ребёнка к себе она разворачивает. – Я сколько раз тебе говорила не уходить с площадки, Ян?! Посмотри, что ты сделал!
– Я не специально! – детская рожица становится глубоко несчастной.
Покаянной.
И я бы даже поверила, если бы не делала точно такие же по десять раз на дню в его возрасте. Ладно, не только в его, сейчас тоже иногда прокатывает, когда рассказываешь о перепутанной тетради, сломанном лифте или застрявшем в двери ключе, из-за которого я не пришла, опоздала, не принесла, не сделала.
Нужное подчеркнуть.
– Ничего страшного, – я улыбаюсь нежно-нежно, – ледяной душ полезен для здоровья.
И совести Кирилла Александровича, к которой, кажется, я буду взывать одним своим видом.
Может он поверит, что я так сильно рыдала от «в такую рань, в такую даль», и забудет даже про долг, а?
Не слушая извинений и предложений помочь, я скрываюсь в подъезде. Время тикает, а пунктуальность – наше всё, особенно после лекций по гистологии, на которые за минутное опоздание натурально не пускали и приходилось отрабатывать. В общем, приходить не то, что вовремя, а пораньше я научилась быстро.
И мне нужен последний этаж.
Нажав кнопку одиннадцатого, я решаюсь повернуться к зеркалу, которое незамедлительно и подло демонстрирует промокшую футболку, тёмные пятна на светлых джинсах и потёкшую тушь.
Здравствуй, панда.
Не-е-ет, от моего вида Красавчик точно должен усовеститься.
Конечно.
Усовестился и засветился, стоя на пороге квартиры и оглядывая меня с ног до головы.
– Штерн, скажи, что рыдала от выпавшего счастья увидеться со мной, – вот тут надо мной издеваются и смеются откровенно.
Как всегда.
Как над всеми.
– Нет, просто у вас дети прекрасные, – обхватив себя руками и дрожа, ибо в подъезде после улицы дубак, я цежу сквозь зубы и из лифта выхожу.
– У меня? – пропуская и закрывая дверь, Лавров переспрашивает озадаченно.
– У вас во дворе, – я уточняю и, прыгая на одной ноге, стягиваю кед.
А потом второй.
И к Кириллу Александровичу я разворачиваюсь, интересуюсь хмуро:
– Вы зачем меня звали?
Остатки такта и вежливости с меня смыли пару минут назад, поэтому ближе к делу, Кирилл Александрович.
Чего надо?!
Потому что, подумав, я поняла, что вчера погорячилась.
Очень сильно погорячилась и ошиблась.
– Пошли на кухню, Дарья Владимировна, – он тяжело вздыхает, трёт переносицу, – чаем тебя поить буду, что ли. Горячим, пока сопли на кулак не начала наматывать.
Спасибо.
И за принесённое полотенце тоже, тут даже искреннее спасибо.
– Пардон, но фена нет. Садись, – Кирилл Александрович командует, спрашивает через плечо. – Ты чай или кофе, Дарья Владимировна?
– Кофе, – я оглядываюсь куда приземлиться.
И просторная кухня мне нравится.
Светло.
Уютно, несмотря на спартанскую обстановку и неуловимое сходство с обставленной дизайнерами квартирой Лёньки. И диван здесь смотрится гармонично… натащить бы подушек, забраться с ногами, как дома, устроиться… я, прогоняя безумное наваждение, выбираю стул.
Повторяю свой вопрос, когда передо мной ставят кружку и отходят к окну.
– Так что с долгом, Кирилл Александрович?
Вкусный кофе.
И, согревшись, я наконец поднимаю взор на Красавчика.
Теряюсь на миг, поскольку в привычную картину мира он сегодня совсем не вписывается. Не видела я его без белоснежного халата, не лицезрела в спортивных штанах и футболке, что слишком отчетливо вырисовывает мышцы.
Всё же, пожалуй, можно понять, почему некоторые спорили и не теряли надежды пригласить его на свидание, не снимали розовые влюбленные очки несмотря на все издёвки и пересдачи со стороны драгоценного преподавателя.
И вздыхать они продолжали по нему всё одно томно.
– С долгом, Штерн, – он повторяет как-то задумчиво, тянет тоскливо, – с долгом всё просто. Мне нужна няня на месяц. Для племянников. Сестра с мужем срочно… уехали и оставили мне их, а я, как ты понимаешь, сидеть с ними целыми днями не могу.
Не может.
На кафедре он так, подрабатывает, поэтому и групп взял только три, по субботам, а в основное время наш Кирилл Александрович трудится реаниматологом-анестезиологом в двадцать третьей, поэтому – да, с детьми ему сидеть некогда.
Но… я – няней?!
– Кирилл Александрович, вы издеваетесь?! – я, роняя стул, вскакиваю и полупустую кружку на стеклянную столешницу звучно грохаю. – Какие дети? Я не умею с детьми водиться!
Я их боюсь и слегка, так скажем, недолюбливаю.
Они меня тоже, ибо самые мелкие спиногрызы на моих руках начинают истошно орать и изворачиваться, а постарше дерутся и жалуются родителям.
– Да я чуть с медом не пролетела, потому что на педиатрию документы не стала подавать! – я топаю ногой, взмахиваю руками от избытка чувств. – Я не могу с детьми. Найдите няню, Кирилл Александрович!
– Их няня сломала ногу, – он недовольно морщится, поясняет терпеливо-снисходительно, – и у меня нет времени искать ей больше замену. Одних оставить я их тоже не могу. Нанимать же не пойми кого я не хочу. Не доверяю чужим людям.
– А мне, мне вы доверяете?! – у меня вырывается почти истерично.
И со смехом, потому что… потому что полгода меня в принципе к людям подпускать было нельзя, а тут детей, значит, можно доверить.
Родных.
Он их что, совсем не любит?!
– Тебя, Штерн, я из-под земли достану, в случае чего, – мне ласково скалятся, и проникнуться сим ласковым обещанием получается легко, верится, – и я тебя знаю. Накормить, прогулять и проследить, чтобы они не сожгли дом ты в состоянии.
– Нет, я не могу, Кирилл Александрович, извините, – я решительно качаю головой, иду к выходу.
Замираю на пороге кухни, когда в спину летит с ленцой и насмешкой:
– Всего на месяц, Штерн. Соглашайся или я расскажу завкафедрой, где его мозг.
Я оборачиваюсь.
Медленно.
И на поистине иезуитскую улыбку смотрю с ненавистью.
Гад.
– Это шантаж, – я констатирую мрачно, скрещиваю руки на груди.
