Книги
Локоть соскальзывает со спинки скамейки, а голова с ладони, и глаза приходится открыть. Найти, вспомнив о монстрах, их взглядом. Суслики в компании других спиногрызов самозабвенно носятся по детской площадке, замирают изредка, размахивая руками и радостно вопя: «Чай-чай, выручай!».
Отлично.
Можно спать дальше.
Я снова закрываю глаза, возвращаю на место и руку, и голову. Пытаюсь уснуть, когда рядом кто-то звучно плюхается, интересуется задорно.
Омерзительно звонко:
– Что, дети совсем спать не дают? Замучили?
– М-м-м, – говорить не хочется.
Хочется спать, поэтому я отделываюсь согласным мычанием.
Обманчивым.
Замучили меня не монстры, а третий день, а точнее ночь, совместной жизни с Леонидом Аркадьевичем, ибо временами ночевать и жить вместе, как говорят в Одессе, две большие разницы.
И, если сегодня мне на лицо опять прилетит рука или с меня стянут – моё! – одеяло, то Аркадий Петрович лишится своего наследника.
Честно.
Я придушу Лёньку подушкой, на которую он тоже пытается заползти, и наконец высплюсь.
– Они такие подвижные в этом возрасте, – женский голос, вырывая из вялых размышлений, продолжает воодушевленно, тарахтит и на психику этим чрезмерным воодушевлением давит, – глаз да глаз нужен. У меня один, но и то вечно что-нибудь да вытворит, у тебя же их двое! Не представляю, как ты с ними справляешься… Они ж ещё шустрые такие… всё вместе и вместе тут носятся... с другой стороны молодцы, правильно воспитываете… Хорошо, что ты согласилась с ними сидеть...
Последняя фраза пропитана покровительственным одобрением, и я приоткрываю один глаз, дабы на словоохотливую энтузиастку взглянуть.
Промолчать.
Пусть и ответить тянет, терпеть не могу таких вот, разговорчивых и бесцеремонных, и тыканья от незнакомых я не переношу.
Корёжит.
Можно назвать меня высокомерной, но мед неплохо научил общаться со всеми на «вы», выдрессировал, сделал привычным, как и с именами-отчествами, без которых обращаться нельзя, даже внутри группы. Не дай бог при некоторых – старой закалки – преподавателях друг к другу обратиться только по имени или на «ты».
Лекция по деонтологии обеспечена.
Поэтому мы привыкли.
И к отчествам, что шутливо проскальзывают и вне стен больниц, и к субординации с этим самым «вы», и к границам личного и допустимого.
К которым панибратство не пойми с кем не относится, вызывает отторжение, глухое раздражение.
Желание послать.
И жаль, что желание моё усевшаяся рядом мамаша не замечает, не имеет чувство такта, а потому она продолжает, наклоняется ко мне, как к лучшей подружке.
Щебечет беззаботно, по-свойски:
– Алла Ильинична, конечно, женщина хорошая, но, честно говоря, няня из неё плохая. Твоих она постоянно ругала, вечно недовольная… Нет, ну, между нами, оно и понятно, детки-то ведь не её… Тут со своими-то терпения не хватает, а что про чужих говорить можно…
Рукой она машет досадливо.
Вздыхает печально.
– Хорошо, что ты теперь с ними, не чужая. Тётка, как-никак…
– Тётка?
Ура.
Вставить слово в словесный понос мне всё же удаётся, получается. И находку для шпиона, что улыбается в тридцать два зуба, я разглядываю хмуро, смотрю в светло-голубые, рыбьи, глаза, которые запредельным любопытством горят.
И сусликами до такого… любопытство ещё далеко.
И хорошо.
– Ну да, ты ж им тётка, – она соглашается легко.
Не улавливает скепсиса, которым мой голос пропитан, и мой далёкий от дружелюбия взгляд она, кажется, не замечает.
Не понимает.
Втолковывает, как маленькому ребёнку:
– Ну ты же с Кириллом встречаешься, значит, тётка!
Однако…
Возразить мне не дают, сыплют вопросами и собственными же ответами, выводами:
– У вас с ним всё серьёзно, да? Ты с его племянниками согласилась сидеть, значит, серьёзно! Поженитесь скоро? Советую осенью, мы с моим расписались осенью… Слушай… – она восторженно вспыхивает.
Аж подпрыгивает на месте.
Пихает меня в бок, отчего я морщусь, отодвигаюсь на самый край скамейки, ещё немного и свалюсь.
Избавлюсь от общения.
– А где их родители? – вопрос звучит заговорщически.
И мамаша ко мне придвигается, склоняется, чтобы таинственным шёпотом, округлив глаза, выдать, сообщить поистине важное:
– Правда, что у них мать пропала, а отец… а отец, говорят, террорист и бандит?
Я моргаю.
А потом ещё раз.
И я не знаю, что сделать: расхохотаться, всё же послать – простите, деонтология и воспитание! – или ещё похлопать глазками, переваривая столь шикарную, а главное достоверную информацию.
На сии бредни у меня нет адекватной реакции.
И ответа тоже нет.
Точнее есть, но хамить, наверное, всё же не стоит. Лавров, боюсь, не оценит, если я переругаюсь с его соседями.
– …так чего у них с родителями? – мамаша склоняет голову.
Выжидает.
И, пожалуй, я понимаю, кого именно она мне напоминает, кем тянет обозвать с той секунды, как она припорхнула, села рядом, затрещала.
Сорока.
Только настоящая, пернатая, сорока охотится за блестяшками, а эта – за сплетнями. И… и бесполезно злиться на сорок, и бессмысленно с ними ругаться, и даже как-то нелепо им что-то объяснять, они не поймут.
Сороки глупы.
– Ничего, – я улыбаюсь вежливо, отзываюсь беспечно.
И меня… отпускает, уходит злость, без которой говорить получается радушно, почти весело:
– Родители Яна и Яны уехали по делам, они скоро вернутся. Не переживайте уж за них так сильно, они вам всё ж не родные, чтоб столько вопросов иметь, правда? Остальное же, простите, не ваше дело. И, к слову, в приличном обществе сначала принято представляться, и лишь после докучать со сплетнями.
Наверное, меня отпускает не до конца.
Ещё клокочет глубоко внутри злость, полыхает. И в голосе она прорывается, вплетается в любезность и веселье, поскольку сорока смотрит широко распахнутыми глазами, что с каждым моим словом только увеличиваются, расширяются.
Изумлённо.
И все сплетничают, да. И кости перемывать я тоже умею, обсуждаю, но… не ношу я сплетни на своем хвосте, как она, не вываливаю на незнакомых мне людей слухи, в которых, как обычно бывает, и половины правды нет.
И потому она меня… бесит.
– Всего хорошего, – я киваю.
Поднимаюсь, чтоб сусликов найти, увести отсюда домой или в парк. Без разницы куда решат сами монстры, главное, чтобы подальше от этой детской площадки, от сороки, которой ещё минута и в пережженные краской волосы я вцеплюсь сама.
Выдеру её плохо осветленные перья.
И встаю я вовремя, потому что от ярких горок с песочницей на всю детскую площадку разносится крик, разлетаются звонкие слова.
Гневные.
И кричит яростно уже до боли знакомый голос:
– Сам ты сирота! Нас никто не бросал! Мама вернётся! И папа у нас не бандит! Они нас не бросили! Идиот!!!
Ян бьёт лопаткой по голове белобрысого пацана, кидается на него с кулаками, а Яна его подбадривает, добавляет ведёрком, и к монстрам я срываюсь, несусь, ставя личные беговые рекорды.
Замечаю, что сорока тоже подрывается.
– Владик!!! Ваши дети – чудовища! – она рявкает мне на ходу, всплескивает руками-крыльями. – Бандиты! Ты чего творишь, сволочь малолетняя?!
Это Яну.
Которого схватить мамаша Владика пытается, но я успеваю раньше, не даю впиться в моего суслика.
– Руки убрали! – я рявкаю, не узнавая себя.
И сорока отшатывается.
Заслоняет своё драгоценное чадо, которое, высовывая голову, торжествующе вопит:
– Никому вы не нужны! Сироты, сироты, сироты… Дядя вас в детдом отправит, бе-е-е! Вы ему жить мешаете!
– Влад! – сорока одергивает, но… без возмущения.
Её возмущение целиком и полностью направлено на меня, и взглядом она меня испепеляет, орёт, подбоченившись, на весь двор:
– Ты посмотри, что твои поганцы устроили! Да на вас в опеку заявить надо. Безродительщина! Строит тут из себя фифу интельхентную, поглядите на неё! В приличном обществе… За детьми научись смотреть сначала, хамка!
