Книги
– А-а-а-а-а-а-а, – Ян завывает на одной ноте.
Старательно так завывает.
И соседи снизу ему столь же старательно аккомпанируют по трубам.
– У-у-у-у-у, – продолжает дальше повторять алфавит суслик, пока я, удерживая одной рукой его голову, пытаюсь второй оттереть грим с другой щеки.
Офигенно стойкий грим.
Ни водой, ни с мылом он стираться не стал, и купленные – до магазина, сверкая глазами, сгонял Кирилл Александрович – средства для снятия макияжа на любой вкус и цвет лишь слегка его размазали. Ухудшили ситуацию, ибо из неопознанного зелёного чудовища с жёлтыми глазами Ян стал… Гринче м.
Об этом завороженно выдохнула Яна, что на стиральную машину рядом с братом была заботливо водружена дядей.
Её отмыть тоже не получилось.
– Не, он Шрек, – я, подумав, не соглашаюсь.
Переключаюсь на лоб, а Ян на протяжное: «И-и-и-и…»
– А, по-моему, больше на Халка похож, – вносит свою лепту от дверей Кирилл Александрович.
Он, к моему удивлению, даже не сердится.
Кажется, смиряется.
По крайней мере его бормотание: «Ну хотя бы живы» вполне можно принять за смирение с неизбежным и осознание, что да, главное – все живы, а разнесённый в хлам дом, спалённая кухня или несмываемый красочный ужас – это уже так, мелочи жизни.
Второстепенные.
– Или у суслика ветрянка, – я, глядя на гневно сопящую рожицу монстра, бессовестно дразнюсь, – когда родители, не заморачиваясь, в зелёнке полностью искупали.
– Я когда на скорой подрабатывал, у нас вызов был, – Кирилл Александрович ухмыляется. – Дитё на себя полный флакон вылило. Губы с языком все зелёные были, родители перепугались, что он её напиться успел.
– И что? – я на миг оглядываюсь, и даже Ян притихает, слушает с интересом. – Посоветовали сфотографировать и наслаждаться зрелищем?
– Ага, – Лавров согласно хмыкает, поясняет больше монстрам, чем мне, – он её лизнул и пить не стал. Ему, видите ли, не понравилось.
– Ну-у-у, – суслики тянут синхронно и разочарованно, смотрят на дядю обиженно.
Ибо история их не впечатляет.
Меня же не впечатляют средства для снятия макияжа, что вдоль зеркала выстраиваются, оказываются бесполезными.
– Всё, – я бессильно опускаю руки, капитулирую, признавая очевидное, – сдаюсь. Это несмываемо.
– Уверенна? – Кирилл Александрович, оттолкнувшись от стены, подходит ко мне, и сусликов мы меряем одинаково критичными взглядами.
– Угу.
– Через час Ника звонить будет, – Лавров сообщает хмуро, и на мой недоуменный взгляд он со вздохом поясняет. – Моя сестра.
Мама сусликов?
И в кабинете тогда говорили, получается, о ней?
– Ну звонить – не значит видеть… – я начинаю бодро.
Но Кирилл Александрович уточняет:
– По скайпу звонить.
– …значит видеть, – я заканчиваю упавшим голосом.
И мы с ним уныло переглядываемся, смотрим снова на монстров, а те, сложив руки на груди и гримасничая, показывают нам языки.
– Мама испугается, – зловеще обещает Ян.
– Опять скажет, что ты за нами плохо следишь, – ябедничает Яна.
А лучший в мире дядя, игнорируя мой взгляд, задумчиво информирует:
– Знаешь, Дарья Владимировна, у меня где-то мочалка была из сизаля.
– Это которая самая жесткая?
– Ага.
– А пемза есть? – я кровожадно предлагаю альтернативу.
– Наждачку можно поискать, – с энтузиазмом окликается он.
И глаза сусликов с каждым нашим словом округляются всё больше, и улыбки медленно сползают с их бледнеющих лиц, и сами они тоже сползают медленно вниз.
– Не надо пемзы… – испуганно шепчет Яна, прикладывая ладошки к разрисованным щекам.
– И наждачка лишняя, – сглатывает Ян.
Визжат они хором и, шустро лавируя, пытаются сбежать, но Лавров их перехватывает за талии, поднимает, прижимая к себе, и ноги сусликов суматошно молотят воздух. Они же сами вопят радостно, хохочут счастливо.
И мой возмущенно-сердитый возглас вырывается раньше, чем я его даже успеваю осознать:
– Кирилл Александрович, осторожней!
Они уже в коридоре.
И Кирилл Александрович их тащит подмышками, кружится и грозным голосом обещает позвать Мойдодыра для самых нечистых трубочистов. И от моего вскрика Лавров разворачивается, смотрит с удивлением, насмешливо приподняв брови.
Заверяет иронично:
– Штерн, я своих племянников никогда не уроню.
Не уронит.
Утащит в гостиную.
И счастливое повизгивание с рычанием раздаётся уже оттуда, слышится весёлый детский писк, а я смотрю на зеленый ватный диск, что всё ещё зажат в моей руке, и приваливаюсь к стиральной машине.
Большей дурой я себя никогда не чувствовала.
***
Я люблю летние вечера на грани ночи.
Когда взбитая пыль оседает до следующего дня, уходят последние трамваи в депо, катятся неспешно полупустые автобусы, приносит ветер запах подступающей ночи, а на бледно-жёлтом небе с алым закатом проступают серебристые звезды.
Город засыпает, растворяя суету мегаполиса.
Пахнет, напоминая о деревне и просторе, одуряюще жасмин в нашем дворе, и домой я не тороплюсь, бреду медленно, торможу ещё больше, когда замечаю на лавочке у моего подъезда человека.
Он сидит, сгорбившись, натянув капюшон толстовки на голову.
Лежит рядом огромный букет роз.
Коричневых.
– Привет, – я останавливаюсь рядом с ним.
Он же вздрагивает, поднимает голову.
– Данька… – Лёнька улыбается неуверенно, печально, взлохмачивает привычным движением и без того растрепанные волосы.
И от идеальной прически ни следа, и он успел обрасти как бирюк, и я разглядываю его молча, подмечаю.
– А я тут… тебя жду…
– Зачем?
Он вскакивает, становится враз выше, и мне приходится задрать голову, отступить на шаг. Всё ж почувствовать запах духов, которые я дарила на Новый год, и мне хочется его обнять, прижаться, вдыхая личное успокоительное и афродизиак в одном флаконе.
– Данька, я не могу без тебя, – у него взгляд побитой собаки.
И обиды все враз забываются сами, и я тоже готова признать, что без него не могу, а если и могу, то как-то не так.
Плохо я могу.
– Я кретин, Дань, и зануда. Формалист, совсем безмозглый тип и просто идиот.
– Самокритично, – я хмыкаю и, обойдя его, сажусь на скамейку.
Касаюсь бутонов роз.
Настоящие.
Пусть и кажутся неживыми.
И вблизи они бронзовые, а не темно-коричневые. Лёня уверяет, что они под цвет моих глаз, а я… не спорю. Пусть мама и считает, что глаза у меня медовые, а Димка с папой отстаивают, что цвета балтийского янтаря.
Я соглашаюсь со всеми.
– Где ты их берешь? – я, проведя рукой по стеблю без единого шипа, поднимаю голову, смотрю на него.
За те три года, что мы встречаемся, бронзовые розы – неизменный символ раскаянья, примирения и мучительной тайны, где Леонид Аркадьевич их достает в любое время года и суток, приносит мне охапкой.
– В большом городе, где столько домов и людей, что не всем хватает места хотя бы на маленький садик… – Лёнька отвечает как всегда.
И моя улыбка появляется сама.
– Дурак.
– Знаю, – он выдыхает, падает рядом, и мою ладонь к своей щеке Лёня прикладывает. – Простишь?
Будто у меня есть выбор.
На раскрытой второй ладони мне протягивают дешёвую жвачку в синей обертке с красным сердцем и желтым буквами.
Любовь – это…
– Мама там борщ приготовила и зразы, – я вздыхаю, капитулирую второй раз за день окончательно.
Сдаюсь на милость победителя.
И победитель победно и радостно улыбается все семь этажей лифта, не слушает моё ворчание, что он бирюк и бомж, с которым невозможно целоваться, поэтому ласты свои в мою сторону протягивать будет только после бритья.
Но предательская улыбка меня выдаёт, падает букет бронзовых роз.
И до квартиры мы добираемся ещё нескоро.
Х.К. Андерсон «Снежная Королева»
