Книги
Моравский не отходил от Насти. После мазурки он отвел ее в маленький зимний сад и присел у одного из столиков, полускрытых за широкими листьями зеленых растений. Сравнительно слабое освещение цветными электрическими лампочками не позволяло сразу различить лиц, ищущих убежища в этом уютном уголке.
Глаза Насти блестели едва сдерживаемым волнением. Она не могла оторвать взора от красивого лица своего собеседника, а нежные щечки девушки попеременно бледнели и краснели под влиянием его вкрадчивых речей.
Неопытная и увлекающаяся Настя не умела, да и не хотела, скрывать того, как сильно нравился ей красивый, ловкий и любезный студент, встреченный несколько дней тому назад у «чернокнижника».
Сама эта встреча казалась ей как бы указанием судьбы, связавшей ее с тем, чьи светлые глаза «равно душу у меня вынули». Так признавалась девушка своей старшей сестре. Спокойная и рассудительная Маша нимало напугалась этим признанием, справедливо не ожидая ничего доброго от подобного увлечения, но Настя только отмахивалась от возражений и уговоров, повторяя с упорством влюбленной девушки: «Все это истинная правда, а только мне без него все равно жизнь не в жизнь... Так о чем же тут и говорить?». Правда, тогда Дуне удалось отчасти успокоить Машу соображением, что Насте вряд ли когда еще придется встретиться со своим «предметом». Но и это успокоение внезапно оказалось разрушенным появлением Моравского в обществе Анны Петровны.
Не будь Маша сама взволнована объяснениями со своими двумя обожателями и не задержи ее Гвоздев по окончании мазурки, она наверное постаралась бы помешать разговору младшей сестры с предприимчивым студентом. Но Макар Иванович, едва дождавшийся окончания польского танца, прямо подошел к Маше с просьбой «разрешить, наконец, его судьбу», и, взяв ее под руку, увел к тому столику, где все еще сидела его мать и из-за которого совершенно не видны были Настя и Моравский, разговор которых сразу сделался чрезвычайно откровенным.
– Эх, сударь, не смею я верить вашим словам, – робко отвечала Настя на восторженную речь Моравского, который красноречиво описывал молодой девушке «неизгладимое впечатление» произведенное на него ее красотой. – Что я для вас?... швейка, крестьянка простая, необразованная... Вы обо мне завтра и думать позабудите... Я же может всю мою жизнь останусь несчастлива, вспоминая ваши обольстительные и сладкие слова...
Прелестные черные глаза девушки наполнились слезами и ее голос дрогнул и оборвался.
Моравский нежно взял ее за руку, предварительно оглянувшись кругом. Но вблизи никого не было. Только в дверях показалось было наглое лицо Стравинского. Но молодой рабочий немедленно отвернулся, встретив повелительный взгляд Моравского, и остановился на пороге, как бы желая скрыть сидевших в маленькой теплице.
Настя конечно не заметила быстрого взгляда, которым обменялись оба поляка. Не до того ей было. Моравский же нежно наклонился к ней, успокоенный отсутствием наблюдателей.
– Бедное дитя, кто это наполнил вашу душу предрассудками о неравенстве сословий и положений? – грустно заговорил он. – Все люди равны, Настенька... Только жестокость, властолюбие и корыстолюбие сильных и богатых превратили слабых и бедных в безправных и несчастных рабов... Но верьте мне, не вечно будут существовать предрассудки... Человечество прогрессирует. Несокрушимый же закон прогресса разбивает предрассудки, ломает социальные преграды и уничтожает властолюбивых тиранов, эксплотирующих безправный пролетариат в пользу своего эгоизма.
С широко раскрытыми глазами слушала девушка горячую речь студента, в которой чуть не половина слов были ей непонятны. Но зато она понимала то, что без слов говорили ей его влюбленные глаза, нежное прикосновение его белой руки, заставлявшее дрожать и холодеть ее исколотые иголкой пальчики. И сладкое чувство страха и блаженства щемило ее юное пылкое сердце, впервые пробудившееся для жизни, для страсти...
– Ах, сударь, если бы я могла поверить тому, что вы хоть малость жалеете меня, – прошептала она дрожащими губами.
– Что же тогда?... что?... Говори, радость моя, Настя, – страстно прошептал Моравский. – Клянусь тебе, я люблю тебя, люблю так, как этого заслуживает твоя красота... Скажи мне, что надо сделать для того, чтобы уверить тебя в моей любви?... Скажи, что ты сделаешь, если поверишь ей?...
– Болеслав Максимович, разве вы не видите, что я... вся ваша, – прошептала девушка едва слышно, безсильно опуская свою прелестную головку на плечо Моравского.
– Завтра я буду ждать тебя у своего подъезда. Придешь ли ты, радость моя?...
– Приду, ненаглядный мой... Могу ли я в чем отказать тебе?...
Маша молча сидела между Макаром Ивановичем и его матерью, задумчиво слушая несвязные, но ласковые речи, которыми пытались убедить ее попеременно тот и другая. В душе честной и умной девушки боролись два чувства, и она сама не знала как решить этот спор ее сердца с рассудком.
– О чем так задумалась, Машенька? – внезапно прозвучал знакомый женский голос над ее ухом.
Испуганная девушка подняла голову и взглянула в улыбающееся лицо своей «хозяйки».
– Анна Петровна, прикажете что-нибудь? – спросила она, быстро вставая.
Но писательница ласковым жестом усадила ее обратно и сама опустилась на пустой стул между Машей и старухой Гвоздевой.
– Сиди, сиди, Машенька... Ради Бога, не стесняйтесь господа, а то вы заставите меня немедленно уйти наверх, не дожидаясь моей молодежи, которая не на шутку увлекалась танцами, как видите, – весело смеясь сказала Анна Петровна, указывая на Нату, танцующую с красавцем семеновцем, необычайно серьезно выделывавшем замысловатые «па» какой-то вновь изобретенной «лезгинки», в которой лезгинского было только название, да музыка Глинки.
– Наша барышня нынче так развеселилась, какой я ее никогда не видела, – проговорила Маша, с удивлением следя глазами за оживленным лицом хозяйкиной племянницы, которую на кухне обыкновенно называли «надутым поленом» за ее высокомерие и холодное равнодушие ко всему. Кроме двух-трех политических коньков, о которых прислуга не имела понятия.
– Да, Ната веселится, – ласково заметила Анна Петровна. – А вот ты, Маша, смотришь не по-праздничному. Кто это тебя расстроил? Уж не вы ли, Макар Иванович? – смеясь обратилась писательница к путиловцу, которого она давно знала, встречая его довольно часто у себя на кухне и имея достаточное понятие об отношениях его к своей горничной.
Гвоздев вспыхнул.
– Помилуйте, ваше превосходительство, да мы не то что обидеть Марью Сергеевну не в силах, а можно сказать сами от нее всякую обиду и жестокость терпим...
– Ого, Машенька, что я про тебя слышу?... За что же ты обижаешь Макара Ивановича? – смеясь спросила Анна Петровна.
Маша покраснела.
– Насмешничает он надо мной, барыня. Никогда я ничьей обидчицей не была, и впредь быть не собираюсь.
– А это разве не обида, если вы любящему сердцу никакого ответа не даете?...
Старушка Гвоздева доверчиво обратилась к ласковой барыне, о которой она достаточно наслышалась от сына, чтобы относиться к ней без недоверия, обыкновенно разделяющего русских людей различного образования и общественного положения непроходимой пропастью.
– Вот я вас самих в судьи возьму, сударыня, Анна Петровна. Облюбовал Маничку мой Макарушка и почитай второй год вокруг нее ходит, равно голубь вокруг голубки... А она ему все: ни да, ни нет. Разве можно так человека тиранить?...
Анна Петровна весело засмеялась.
