Книги
– Одна канитель, только и всего, – как справедливо выразился красивый семеновец, все время смотревший довольно неодобрительно на старательно выделываемые «шаконы» и «венгерки».
С этим громко высказанным мнением немедленно согласились добровольцы-музыканты, тут же заигравшие на своих гармониках «камаринскую» с такими залихватскими выкрутасами, что душа покойного Глинки, чуть ни единственного русского музыканта, обезсмертившего этого самого «камаринского», наверное, порадовалась бы.
И при первых звуках родной музыки точно свежим ветром пахнуло в душную комнату. Слетела натянутость, до сих пор заставлявшая мужчин говорить чуть не шепотом, а женщин складывать губки «сердечком», чтобы, Боже сохрани, не прослыть «необразованными»... «Камаринский» вызвал улыбку на всех лицах. Все облегченно вздохнули и со всех сторон послышались голоса:
– Кто плясать горазд – выходи... Дуня, твое дело... Дуняшка... Авдотья Сергеевна, на вас спрос есть... Выходи, Дуня, свое искусство показывать...
Красавица «калошница», славящаяся своей пляской, не заставила себя просить. Подбоченясь вышла она в широко раздвинувшийся круг зрителей, шаловливо помахивая платочком.
– А кто же мне за кавалера будет? – бойко спросила она, обводя глазами присутствующих. – Нечто вы, господин, гвардеец?
– А хоть бы и мы... Плясать мы всегда готовы, особенно с такой королевой, – многозначительно подмигивая окружающим ответил гвардеец, поправляя ловко сидящий мундир.
Гармоники и балалайки задребезжали еще чаще, еще задорнее, и красивая пара начала русскую пляску. Не тот, приглаженный по-балетному танец, в котором отличается М. М. Петипа, а ту настоящую, самодельную народную пляску, фигуры которой тут же на месте изобретаются разошедшимися танцорами.
Красавец-семеновец плясал мастерски, то расстилаясь по земле в присядку, то лихо наступая на свою даму... Дуня танцевала не «по-балетному». Она не ограничилась спокойными красивыми движениями, обычными у женщин. Она не только «павой плыла», но и позволяла себе соперничать со своим кавалером, пускаясь в присядку, подняв обеими руками длинные юбки и безцеремонно показывая маленькие красивые ножки в черных чулках и белых башмачках... Присутствующие себя не помнили от восторга. Громкими криками одобрения поддерживали они «азарт» танцоров и музыкантов, пока те и другие не остановились, выбившись из сил, запыхавшись, красные и смеющиеся.
Так сильно было общее увлечение, что никто не заметил, как в дверях гостиной появились «господа».
Анна Петровна и ее брат искренно любовались красивым и характерным танцем, радуясь веселью собравшейся молодежи и совершенно забывая о том, к какому классу общества принадлежали танцующие пары. Будущий министр, пока еще только «причисленный», Иван Егорович Вальтер, счел долгом сначала презрительно сморщить нос, делая вид, что его безпокоит духота и спертый воздух, но кислое выражение его тараканьего лица начало быстро разглаживаться при ближайшем осмотре хорошеньких женских мордочек, уступая место сластолюбивой улыбке, напоминающей выражение кота, глядящего на сало.
Но с наибольшим интересом следили за танцами Моравский и Ната. Первый с дружелюбным, вторая со смешанным чувством пренебрежения и зависти ко всем этим кухаркам и горничным, осмеливающимся быть красивей и привлекательней чем она, дочь старого дворянского рода, и к тому же «интеллигентная» слушательница высших медицинских курсов.
Только когда «камаринский» кончился, было замечено присутствие хозяйки, вызвавшее минутное замешательство. Посторонние гости слегка сконфузились. Большинство мужчин встало, а женщины сбились в угол, не зная как отнестись к неожиданному появлению «господ». Обе хозяйки праздника, Маша и Луша, подбежали к своей барыне, спрашивая безпокойно «не надо ли чего? Не безпокоит ли барина слишком громкая музыка?»...
Но Анна Петровна Пассек недаром пользовалась репутацией умной женщины. Несколькими словами она сумела всех успокоить и восстановить непринужденность, наговорив прежде всего комплиментов Дуне и ее кавалеру за их действительно превосходную пляску.
– Моим молодым людям завидно стало слушать через потолок ваше веселье, – прибавила она улыбаясь, – вот они и попросили меня привезти их вниз, чтобы принять, с вашего позволения, участие в танцах.
Все присутствующие были видимо польщены, кроме, может быть, Стравинского, наглые глаза которого засветились недружелюбным блеском. Но это быстро промелькнувшее выражение сменилось напряженным, слегка безпокойным вниманием при взгляде на красивое лицо студента, так внезапно появившегося в этом обществе. И сам Моравский немедля заметил напряженное любопытство молодого рабочего, которого он окинул долгим пытливым взглядом, как бы припоминая где и когда он мог видеть это характерное лицо с циничной улыбкой и дерзкими светлыми глазами. Но раздавшиеся кругом любезные уверения в том, что все «очень рады чести, сделанной неожиданными гостями», прервали нить размышлений Моравского, направив его внимание в другую сторону. Обменявшись вопросительным взглядом с Анной Петровной, которая одобрительно улыбаясь кивнула головой, красивый студент направился в один из отдаленных углов, где скрывалась сконфуженная маленькая Настя с первой минуты появления своего «идола», как насмешливо называла Дуня понравившегося ее сестре студента. Но дальнозоркие глаза Моравского сразу же нашли хорошенькую девушку среди остальных гостей, и с очаровательной улыбкой остановился он перед ней, раскланиваясь как перед княжной на великосветском балу и прося ее «удостоить» каким-нибудь танцем.
– Только не русскую, – извиняясь, прибавил он, – которую я в качестве поляка танцевать не умею. А вот если бы можно было устроить мазурку, так это было бы для меня большое удовольствие.
– Мазурку мы все танцевать умеем, – ответила Дуня за всех дам. – Только вот не знаю, как кавалеры...
– И кавалеры найдутся, – решительно приближаясь, вмешался в разговор Стравинский. – Я первый, недаром земляк господину студенту. Что-что, а мазурку отколоть это мы всегда можем с большим удовольствием.
Моравский любезно улыбнулся, протягивая руку молодому рабочему. И опять внимательный наблюдатель заметил бы, что это рукопожатие продолжалось чуть-чуть дольше обыкновенного и, что Стравинский слегка дернул руку студента справа налево.
– А, земляк, – еще любезней проговорил Моравский. – Можно узнать откуда родом?
– Из Калиша, – ответил молодой рабочий, наклоняясь, чтобы поднять платок, оброненный студентом. – Извините, сударь, это кажется ваш платочек на земле лежал? – прибавил он, передавая поднятый платок Моравскому.
– Ах, да мой... Благодарю вас, земляк... Так значит вы из Калиша... А я из Варшавы. И давно вы в Питере?
– Третий год кончается, – ответил Стравинский.
Но Дуня смеясь перебила его.
– Как третий год, Ян Каземирович, когда вы и родились-то в Питере?... Кому это вы очки втираете?...
Стравинский засмеялся еще громче, чем молодая девушка, хотя в его смехе слышалось что то неестественное.
– А вы дослушали сначала, Авдотья Сергеевна. Третий год как я на родине не бывал... Вот что я хотел сказать господину студенту.
