Книги
49. Первое утро новой жизни
Орвин опасался, что ведьма заподозрит неладное в его внезапной сговорчивости, но нет, она лишь обрадовалась, кажется, вполне искренне. Он искал признаки притворства, мол, она сделала вид, что верит, чтобы потом застать его врасплох, и не находил. Девица светилась от удовольствия, рассказывая, что теперь он должен называть ее госпожой. А потом и вовсе решила осчастливить:– Если будешь вести себя правильно и сможешь мне помочь, я тоже в долгу не останусь. Сниму ошейник, как только смогу, так уж и быть.
Орвин уже убедился, что ведьма его за разумного не считает, а потому это не вызвало удивления или досады. Он ведь сказал, что знает – ошейник не снять с живого. И если его словам она не поверила, то сама-то понять это должна, раз уже пользуется артефактом? Или не разобралась?..
– Хорошая сделка, как думаешь?
Орвин прикрыл глаза, отлично понимая, что взгляд может выдать. Лежать без движения становилось всё сложнее.
Он приложил свободную руку к груди, хоть орба с ним больше не было.
– Я буду служить тебе переводчиком… – пришлось заставить себя произнести это обращение: – Госпожа. Сними цепи, пожалуйста. Я всё понял и не стану делать глупостей.
Ведьма потянулась за ключом, но замерла, окинула его цепким взглядом. Лицо её сделалось задумчивым, и радости на нём не осталось вовсе. Даже наоборот.
– Слушай, Орвин…
На мгновение ему показалось, что она решится и скажет прямо: “На самом деле я не знаю, смогу ли снять с тебя ошейник”. И даже успел подумать, что если она станет говорить честно, это произведёт на него впечатление…
Но её слова повисли в пустоте.
Отворилась дверь, и в покоях стало тесно и суетно от прибывших служанок. И ведьма сделала вид, что ничего не собиралась говорить.
Прежде, чем привыкать к своей новой, отнюдь не веселой роли, предстояло ещё заново привыкнуть к собственному телу. Руки и ноги казались деревянными, онемевшие мышцы не желали слушаться, и Орвину вновь пригодилось умение заставлять себя двигаться через “не могу”. Сначала просто пошевелиться, потом перевалиться на бок, спустить ноги с постели, встать…
Тупая, ноющая боль в бедре, где был ещё вчера вечером страшный ожог. Слишком слабая, но есть. Ладно, об этом можно подумать позже.
Надёжный каменный пол под ногами будто бы качнулся.
Теперь подойти к окну.
От простора, открывающегося за стенами замка, сделалось не по себе. Орвин смотрел в северную сторону, но отсюда было не разглядеть даже дозорных башен. Фаррадия осталась слишком далеко. Многие мили отделяли его от названного отца, от братьев по вере, от людей, которых он теперь считал родичами… Но остался тот, кто всегда будет рядом – его Бог.
Он неловко опустился на колени, одними губами произнёс:
“Свет Пламени, что озаряет мою жизнь…”
Ошейник сжался на горле, будто предупреждая. Орвин схватился за него и понял, что не может поддеть эту пакость – так она впилась в кожу.
“Пламенеющий Отец мой…”
Перед глазами потемнело, он почувствовал, что заваливается набок, но хватка ошейника тут же разжалась.
“Тот, кто освещает мой путь во мраке земном…”
И опять артефакт сжался. Орвин замолчал. Ощутил, как удавка разжалась, подцепил её пальцами и дёрнул изо всех сил. Конечно, проклятый артефакт не поддался. Нащупал замок и рванул изо всех сил. Ошейник Морайны может снять лишь тот, кто его надел, но иной возможности выплеснуть злость у Орвина просто не было.
– Что такое, опять удумал что-то? – поинтересовалась ведьма недовольным тоном.
– Это была всего лишь утренняя молитва, – ответил он.
– Видимо, читать её больше не нужно, – заключила она, словно это была сущая мелочь, не стоящая времени и сил. – У тебя там кровь выступила…
Да какая разница!
Орвин поднялся на ноги и так и остался стоять у окна, молча глядя в даль. Он пытался изгнать из головы любые мысли, оставить ощущение полной тишины, в каком обычно рассудок пребывал во время молитвы.
“Прости меня! Прости и помилуй!”.
Раз он не может обратиться к Пламенеющему, пусть хоть так душа коснётся того, что поддерживало её долгие годы.
Но надолго ему отвлечься не дали. Ведьма приказала двум девкам привести его в порядок. Им это, кажется, нравилось даже меньше, чем ему самому. Орвин вспомнил, что сам когда-то в детстве слышал о церковниках. Нечистые, отвергшие саму Мать-Природу, тела их заражены мерзкой скверной, что передаётся, будто смертельная зараза, через прикосновения. Долгими зимними вечерами у камина рассказывали множество страшных историй о нечисти, и служители Пламенеющего были в них наравне с мороками, поедающими заблудившихся путников, упырями, выбирающимися из могил, жнецами, блуждающими по ночным дорогам в поисках неприкаянных душ, мертвецами-недотрогами, что до последнего стараются прикинуться живыми людьми, но пугают неправильными движениями и путанной речью, а коснёшься их случайно – так и пытаются вцепиться зубами в глотку.
Не мудрено, что девицам не по себе умывать и причёсывать его, монстра этакого, как простого человека.
Потом стало хуже – ведьма потребовала, чтобы он сел с ней завтракать за один стол. Орвин, подняв брови, оглядел себя. Всю его одежду составляли штаны, оставшиеся от инквизиторского облачения, но они успели превратиться в опалённые и порванные лохмотья. Даже то, что грязь с них осталась в воде жертвенной чаши, не придавало штанам приличного вида. Да и сам он тот ещё красавец, ничего не скажешь, избитый и перебинтованный. Усаживаясь за стол, Орвин всё ждал, что ведьма заявит: “Я пошутила, проваливай”. Но этого так и не случилось, а потом стало ещё хуже.
Глядя, как девица ничего не понимает и горячится всё больше: лицо сделалось пунцовым, а голос раздражающе звонким, – Орвин с тоской думал, что всё это надо просто как-то пережить. Страшная белая ведьма была всего лишь юной избалованной дворянской дочкой, и вела себя соответственно. Привыкла, что вокруг неё на цыпочках бегают, заискивают, лебезят. И всё, чего только пожелает, выполняют немедленно, и именно так, как она там себе навоображала, а иначе…
И к этой девице он теперь привязан невидимым поводком до конца жизни! Наверное, чтобы эти оставшиеся месяцы не показались ему чересчур коротким сроком.
Говорят, боги посылают человеку такие испытания, которые ему по силам пережить. Похоже, о силах Орвина они были чересчур высокого мнения.
Ведьма отвлеклась от него, и стала кричать на бедную служанку с кувшином, которая всего лишь смела поступить так, как в этих землях отродясь принято. Вообще-то, ей бы за заботу о хозяйской посуде “спасибо” сказать… Служанка побледнела под яростным взглядом госпожи, руки затряслись.
– Я этот клятый кувшин тебе об голову сейчас разобью, дрянь, – шипела ведьма, как натуральная змея.
Орвин подумал, что ей самой бы неплохо дать чем-нибудь по башке, всего разок. Несильно, конечно. Просто, чтобы почувствовала, каково это бывает. Может, встало бы что-то на место в этой хорошенькой, но явно пустой головке.
– Ты чем-то недоволен? – поинтересовалась ведьма.
Судя по тону, лучше бы ему быть всем довольным, радостным и счастливым, в чём её немедленно заверить, пока хуже не стало.
– Всё хорошо, – ответил он.
Несколько мгновений казалось, что она сейчас начнёт кричать уже на него. Но ведьма сдержалась.
– Ты можешь взять кувшин. Не обращай внимания на этих глупых куриц.
“А сама-то ты, наверное, очень умна?” – подумал Орвин, но вслух сказал единственное, что можно было:
– Благодарю.
Что-то ей всё равно не понравилась. Ведьма сидела за столом с идеально прямой спиной, стиснув вилку в кулаке так, что побелели костяшки. Орвин так и подумал, что она сейчас прикидывает, кого можно ткнуть со всей силы.
