Птицеферма

Глава 18

— Как скажешь... Ты... босс, — получаю хриплое в ответ.

Рука Пересмешника перекинута через мое плечо, а его вес почти полностью взвален на меня. Черт, тяжелый.

Мне никто не помогает, но не мешает — и на том спасибо. Только Сова обещала попозже зайти, остальными наш уход, можно сказать, остался не замечен — все были слишком заняты обсуждением сложившихся сегодня новых пар: Зяблик выбрал Кайру, Канюк — Савку, а Дергач — Олушу. Правда, Олуши, когда прозвучало ее имя, во дворе не было, но это мало кого интересовало. Дергача принялись поздравлять, как и других.

Открываю дверь в свою комнату ногой.

— Заходи, чувствуй себя как дома, — бурчу, крепче обхватывая Пересмешника за талию, когда его повело в сторону.

— Вообще-то... я вроде как... и есть... дома, — откликается этот выживший камикадзе — по совместительству мой новый сожитель. И не возразишь же.

— Вроде как, — огрызаюсь.

Пересмешник смеется. Вернее, пытается засмеяться, но вместо этого получается какой-то хрипящий звук, а затем он и вовсе заходится в кашле.

Вздыхаю.

— Молчал бы уже.

— Не-е-е, — мотает головой, координацией движений напоминая пьяного. — Если я замолчу, то отрублюсь, и ты меня не дотащишь.

— Дотащу, — пыхчу, продолжая удерживать его и одновременно пытаясь одной рукой сбросить с кровати постельные принадлежности — сама я уже перепачкана, а одеяло и простыню намерена спасти. — За ногу и по полу.

Пересмешник снова пытается посмеяться:

— Меня сегодня... уже таскали... за ногу... и по земле. С меня хватит.

Интересно, это нервное? Лично мне сейчас совсем не смешно. Перед глазами до сих пор стоят раздавленный череп Кулика и сломанная шея Момота, да и то, что я сейчас сама с ног до головы перепачкана чужой кровью, не добавляет мне желания веселиться.

— Будь добр, заткнись, — шиплю сквозь зубы. — Ложись давай. — С одной стороны, я до ужаса волновалась, пока мы вынуждены были ждать окончания подведения итогов и слушать очередную исполненную пафоса речь Филина. С другой стороны, кажется, раны сами перестали кровоточить. — На, бровь зажми. — Беру со стула и протягиваю Пересмешнику полотенце: самый кончик брови, почти на виске, у него сильно рассечен. Нижняя губа разбита, но, кажется, кровь почти не идет. Если бы кое-кто побольше молчал, не шла бы вообще. Зато тело — не поймешь, все битое-перебитое. Но открытых ран и фонтанов крови не наблюдаю. — Сейчас принесу воду, — решаю.

— Ты будешь меня мыть? — Опять нервный смешок.

— Мыть, лечить... Душить, если не заткнешься!

Пытается улыбнуться. С разбитыми губами и заплывшими глазами картина та еще.

— Видишь, мне нельзя отрубаться, я хочу это видеть...

Возвожу глаза к потолку. Ну что с ним будешь делать?

— Мыть и лечить, — с готовностью подсказывает мой еле живой новый сожитель. Выходит, последнюю фразу я сказала вслух.

— И душить, — напоминаю строго. — Лежи. Я сейчас вернусь.

— Ты босс, — получаю повторно в ответ.

Прекрасно, просто прекрасно. И почему мне хочется его прибить и одновременно расцеловать за то, что остался в живых?

Сжимаю кулаки, чтобы сдержаться и не сделать ни того ни другого, и, впечатывая подошвы ботинок в пол, вылетаю из комнаты.

* * *

Заготовленной впрок воды во вкопанных в землю во дворе бочках осталось немного. Забираю почти всю и прикидываю, что следует к вечеру сходить к реке, чтобы пополнить запасы. Но идти туда прямо сейчас не могу — я еще не уверена, что Пересмешник не получил повреждений, опасных для жизни, а значит, оставлять его одного надолго пока нельзя.

«Ринг» уже разобрали. Кровь на месте, где происходили поединки, засыпали слоем земли. Довольная Чайка, мужчина которой в очередной раз подтвердил на нее свои права, метет двор. Больше никого нет — все разошлись по комнатам.

Как там Олуша? Пошел ли Дергач к ней прямо после окончания состязаний, чтобы потребовать свое?

Морщусь при этой мысли. Мне жаль Олушу, что бы там она обо мне ни думала и чего бы мне ни желала, по-человечески мне ее очень жаль.

Что ж, во всяком случае Дергач не Момот.

Наполняю ковшом ведро наполовину и собираюсь возвращаться в барак, когда меня замечает Чайка. Отставляет метлу в сторону на манер посоха.

— Явилась, королева бала!

Красноречиво приподнимаю брови.

— Ты это мне?

На самом деле глупый вопрос, потому что, кроме нас с ней, во дворе никого нет.

— Тебе, тебе. — В доказательство своих слов та даже делает несколько шагов по направлению ко мне, упирает одну руку в бок. — Что, довольна? — щурится на солнце, вглядываясь в мое лицо.

Дергаю плечом.

— Вполне.

Что она хочет услышать? Что я действительно довольна исходом прошедших состязаний? Что я чуть не задохнулась от облегчения, когда хрустнула шея Момота? Что я настолько бессердечна, что много раз желала палачу смерти и обрадовалась тому, что его жизнь оборвалась?

Не думаю, что Чайка хочет услышать именно это. Тем не менее проговариваю эти слова в своей голове, должно быть, только сейчас окончательно осознав, что произошло.

Поднимаю ведро за ручку и разворачиваюсь, чтобы уйти. Мне нужно, чтобы Пересмешник не истек кровью. Поточить лясы Чайка может с кем-нибудь другим.

— Да ему там все отбили! — кричит главная сплетница Птицефермы мне вслед, недовольная тем, что я не дала ей высказаться до конца. — Думаешь, увела у Кайры мужика и будешь радоваться?! Если не загнется, теперь неизвестно, когда у него на тебя встанет!

Верно, это же главное: длинный — короткий, встанет — не встанет, скорострел или нет. Что еще там Чайка любит пообсуждать?

Крепче сжимаю дужку ведра, не оборачиваюсь.

— А если встанет, Кайра все равно у тебя его уведет! — припечатывает Чайка напоследок. Все еще ищет способ ужалить побольнее. Они с Кайрой явно стоят друг друга — не зря же дружат.

Дверь за моей спиной захлопывается — я в бараке.

Руки так и чешутся, чтобы вернуться и надавать Чайке по шее за ее длинный язык.

Встанет — не встанет... Лишь бы сам на ноги встал.

* * *

— Ты как? — спрашиваю с порога, на самом деле не надеясь на ответ. Меня не было минут десять, Пересмешник наверняка уже отключился.

Однако он еще выносливее, чем я думала.

— Порядок, — доносится с кровати. — Тошнит ужасно. А так — порядок.

Еще бы его не тошнило, после стольких ударов по голове.

— Таз дать? — предлагаю серьезно.

— Скажу, если понадобится.

Раз храбрится и не хочет блевать на моих глазах, значит, все не так плохо.

Подхожу ближе, ставлю ведро на пол возле кровати, упираю руки в боки и осматриваю поле деятельности. С чего начать, понятия не имею. Пересмешник лежит с закрытыми глазами, его грудь равномерно поднимается и опускается — ну хоть с дыханием все в порядке.

Со вздохом наклоняюсь, опускаю полотенце в воду, выжимаю...

— Только не говори, что собралась обтирать меня, как труп.

Замираю.

Он что, издевается?

Пересмешник неловко пытается подняться, не открывая глаз. Упирается в край кровати, взваливая свой вес на руку. Задерживаю взгляд на этой руке — заметно дрожит.

— Меня... всего лишь... отлупили... — напоминает упрямо. — А я сломал ему шею. — Без посторонней помощи принимает вертикальное положение, но теперь держится за край кровати двумя руками. Костяшки сбиты, кожа содрана.

— Гордишься собой?

Мотает головой и тут же чуть не падает, потому что отпускает одну руку опоры, чтобы поднести ко рту.

— Меня от себя тошнит, — хрипит. — Таз дай.

А я сразу предлагала. Знаю, что такое сотрясение мозга.

Молча ставлю ему на колени пустой таз и отхожу. Стою, обняв себя за плечи, и смотрю в окно. Ветер гонит пыль по пустому двору, в котором уже не осталось следов ни недавних смертей, ни кровопролитий.

Пересмешника рвет. Хорошо хоть таз попросил.

Не оборачиваюсь.