Птицеферма

Глава 7

— Эмбер, Эмбер, меня звали Эмбер, — бормочу себе под нос придушенным шепотом.

Эта мысль не вызывает сомнений. Кусочек пазла точно становится на место, занимает свою нишу и дает ощущение правильности. И, как ни странно, свободы. Здесь, в темной тесной «коробке» впервые за два года я чувствую себя свободной.

А потом словно проваливаюсь в колодец, где нет ничего, кроме темноты.

Прихожу в себя от звука, который издает ключ, проворачиваемый в ржавом замке.

Тру лицо ладонями и пытаюсь встать. От спанья в неудобной позе ноги затекли, и мне удается принять вертикальное положение не с первой попытки. В голове звон, словно я много выпила накануне, или будто меня били; а меня и били, и я много падала. Это хорошо, что обладатель ключа так долго возится с замком — у меня есть время прийти в себя.

Сейчас дверь откроется, и меня потащат на виселицу. Свяжут руки и накинут петлю на шею. И я буду стоять на кривом трехногом табурете под веткой дерева и слушать обличительную речь Филина. А потом Глава лично вытолкнет табурет из-под моих ног.

Стойте, я еще не...

Чувствую укол страха. Вчера, когда я знала, что впереди еще целая ночь, не было так страшно.

Вот только поздно бояться.

На пороге появляется Момот с фонарем в руках. Тот светит тускло, как и все местные фонари, но по отвыкшим от света глазам бьет словно яркий прожектор.

Инстинктивно делаю шаг назад, прикрывая глаза ладонью, но мою руку тут же отдергивают от лица — Момот вцепляется в нее мертвой хваткой и дергает на себя. Едва не падаю, а он перехватывает руку, сжимая, как железными тисками, повыше локтя, и волочет меня к выходу. Все молча, будто ему велели передвинуть мебель.

Сцепляю зубы и не пытаюсь сопротивляться — все равно тщетно. А если меня доставят на казнь с выбитыми зубами, это только повеселит Филина.

Момот быстро шагает впереди, подсвечивая себе под ноги фонариком, я же еле поспеваю за ним по темным коридорам. Один раз спотыкаюсь и падаю, но он не останавливается, не ослабляет хватку — тащит за собой по полу. Шиплю от боли и кое-как поднимаюсь на ноги. Момот даже не оборачивается. Он словно машина — записана программа: «Привести куда велено», — и все остальное его не волнует. Чертов садист.

На лестнице приходится совсем тяжело: Момот шагает через две ступеньки, уже бегу, но стараюсь не отставать. От меня уже мало что зависит, но на собственную казнь я намерена прийти своими ногами — пусть считают это моей последней волей.

* * *

Дневной свет бьет по глазам.

Солнце уже высоко, по небу плывут редкие облака — безветрие. Глина под ногами снова сухая и потрескавшаяся — один день, а следов недавнего дождя как не бывало.

Боль в руке, сдавленной Момотом, невыносимая, поэтому и пялюсь то в небо, то под ноги, чтобы отвлечься. Не выходит.

Конвоир сволакивает меня с крыльца, тащит вперед, не ослабляя хватку. А впереди... Нас уже ждут.

Жители Птицефермы образовали собой живой круг во дворе. Когда мы приближаемся, они расступаются, пропуская, и я вижу Главу. Филин стоит в центре круга, заложив руки за спину, широко расставив ноги и приподняв подбородок — эдакий агрессивный вариант позы «вольно». Этот человек пришел сюда карать, и ему очень нравится его роль.

Впрочем, как и Момоту. Которому, как оказалось, тоже не чужда театральность: он с силой вталкивает меня в центр круга и отступает к остальным, а я падаю в прямом смысле к ногам Главы.

Кожа на моей руке пульсирует и наливается синевой, а приток крови вызывает новую порцию боли. Морщусь и поднимаюсь на ноги. Накрываю ладонью одной руки больное место на второй.

Смотрю в серую глину под ногами. Не хочу видеть Филина, не испытываю желания рассматривать собравшихся. И так знаю, что увижу на их лицах: у большинства — равнодушие, у других — облегчение от того, что это не они стоят сейчас в круге. Полагаю, у одного-двух на лицах все же будет написана жалось. Но ее я не хочу видеть больше всего.

Молчание гробовое, тишина почти полная. Мне даже кажется, что слышу дыхание стоящих вокруг людей.

Поэтому вздрагиваю от неожиданности, когда Филин вдруг громко хлопает в ладоши за моей спиной.

— Что ж, раз все в сборе, начинаем! — объявляет и подходит ближе. Не оборачиваюсь. — Гагара, тебе есть что сказать нам касательно того, что произошло вчера? — Тяжелая ладонь ложится на мое обнаженное из-за тонких бретелей сарафана плечо.

Прикосновение шершавой горячей руки настолько неприятно, что меня едва не передергивает.

Он хочет слез, оправданий, мольбы.

— Я уже все сказала, — отвечаю мрачно и коротко.

Пошел он.

— Лгать нехорошо. — Непроизвольно дергаюсь, потому что последнее слово Филин ласково произносит мне на ухо. Чувствую спиной жар его тела — теперь он стоит слишком близко. — За ложь ты будешь наказана.

Еле пересиливаю себя, чтобы остаться на месте. Играть в догонялки и бегать от Главы — глупо: из круга меня все равно не выпустят.

— Сначала за ложь, потом за убийство? — спрашиваю сухо. Чувствую, как трескаются от жажды губы, во рту появляется металлический привкус крови.

— Обвинение в убийстве снято. И если бы ты вчера честно рассказала, где и с кем была, его бы вообще не последовало.

Это шутка?

Резко оборачиваюсь к Главе, вынуждая его убрать ладонь с моего плеча и даже отступить. У него серьезное лицо, а в глазах — досада. Он был бы рад повесить меня сегодня, однако что-то произошло и помешало его планам.

Неужели Олуша решилась?

Ищу ее взглядом, но не нахожу. Видимо, спряталась за спинами остальных. Не ожидала, что она осмелится, если струсила вчера...

— ...Пересмешник рассказал нам правду. — Голос Филина холодным ветром врывается в поток моих мыслей, и я лишь каким-то чудом успеваю прикусить язык, прежде чем с него сорвалось бы удивленное: «Кто?!» — Твое желание скрыть от Пингвина то, что ты проводишь время с кем-то другим, похвально. Но законами Птицефермы это не возбраняется. Ни к чему жертвы... Пересмешник, подойди, — заговаривает Глава громче. — Повтори перед всеми то, что сказал мне.

Наверное, я слишком долго просидела в душной комнате, без еды и воды, потому как соображаю очень медленно. В голове полнейший вакуум. В каком-то коматозе смотрю на выходящего в круг новенького и почему-то думаю о том, что не зря подозревала — длины его волос хватит, чтобы собрать их в короткий хвост; именно это он сегодня и сделал.

Пялюсь на Пересмешника во все глаза, но он удостаивает меня лишь беглым взглядом, поворачивается к зрителям.

— Вчера вечером я признался Главе, что мы с Гагарой ушли с праздника вместе, — врет с самым невозмутимым видом. Затем, усмехаясь, разводит руками. — Пингвин, без обид. Гагара — горячая штучка, я не удержался.

Тупо моргаю. Может, я брежу?

Мой сожитель, стоящий прямехонько напротив, выпучивает глаза.

— Чего-о-о? Да она бревно!

Нет, если это и бред, то крайне реалистичный — узнаю Пингвина: ему говорят, что спали с его женщиной, пока он отвернулся, а он возмущен только тем, что ее назвали горячей.

— Может, просто рубанок надо смазать, — комментирует выпад Пингвина Чайка.

По рядам проходит волна хохота, окончательно убеждая меня в том, что я не сплю и все происходит на самом деле.

Но зачем Пересмешнику меня прикрывать? Неужели он не понимает, что если правда откроется, то висеть ему со мной на соседнем дереве?

Сова пообещала подумать над моим алиби. Что, если это она попросила его об одолжении?..

И только тут до меня доходит — как холодной водой обдает: значит, после того как я ушла, новичок тоже ускользнул из столовой. И алиби у него тоже нет...