Книги
Мне кажется, что у меня получается достучаться до него. Медаев кивает и делает шаг назад.
Пытаюсь скрыть своё облегчение и тихую радость его отступлением. Молча поднимаю с земли коробку, довольно лёгкую, кстати, и искренне желаю ему всего хорошего. Мысленно, конечно, добавляю: «…подальше от меня».
— Рит, а что это за детские приблуды? — тихий вопрос колет щёку и висок. Заставляет замереть вполоборота, так и не повернувшись к Паше спиной. — Я не понял, к чему они, что это вообще такое, но… Зачем их тебе передал Должанский?
Внутри будто трос, удерживающий остатки самообладания, рвётся.
— Что? — делаю вид, что не понимаю, но на самом деле я всё понимаю. Папаша опустился ниже плинтуса просто! Он устал от набегов в мою жизнь и решил идти против меня войной. Как долбаный террорист, подсунул мне коробку с тикающей бомбой внутри! — Паш, мы вроде попрощались…
— Ладно. Забей. Я всё равно уезжаю. Заехал, думал… Может, поговорим нормально. Не знаю. — небрежный и такой привычный жест — он ерошит пятернёй длинноватую чёлку и улыбается, пожимая плечами. — Я понял, ты так и не простила меня. Важно это для тебя или нет, но у нас с Линой всё кончено. Да у нас и никогда ничего серьёзного не было… Давай… Давай, что ли, хотя бы номерами обменяемся?
Не знаю, как реагировать. Я столько раз себе представляла, как скажу ему, что знаю правду, всю правду, а сейчас и слов не находится. Мне не нужна его жалость, не нужно его раскаяние, потому что Медаев ни о чём не сожалеет на самом деле. Если бы в этом человеке был бы хоть грамм совести, он бы признался в том, что они с Линой сделали. Не про свою измену мне бы песни пел, а сказал честно, что они меня тупо использовали. В такие извинения, в такое раскаяние я бы поверила. А эти бормотания… Нет ничего в них. Ни-че-го.
— Я не хочу, Медаев. Ты не понимаешь? — глупо таращусь на него.
— Ну вдруг захочешь, Рит? — он будто меня уговаривает. — Захочешь и позвонишь. Я ведь сменил номер, ты, наверное, в курсе…
— С чего бы я должна быть в курсе?
— Ну-у, как…
— Я ни разу тебе не звонила. Даже не пыталась. — холодно произношу, тихонько хмыкнув. — Ты предоставил мне право выбора. Принять твою жизнь, тебя такого, какой ты есть, или убираться и забыть о тебе. Я выбрала. За свой выбор я несу ответственность. Я перед собой честна. Тебе бы это тоже не помешало.
— Рита, это уже даже не смешно. — он выдыхает, будто я говорю что-то смешное, нелогичное или даже глупое. — Живут же как-то люди после измены? У нас даже разговор не клеится. Почему бы просто не поговорить? Не спросить друг у друга, как дела? Просто, как старые знакомые…
Забавный. Он опять мне про измену сказки рассказывает. И глаза, главное, такие честные, взгляд прямой, физиономия серьёзная — и не скажешь, что опять мне мозги запудрить пытается.
— Я не хочу. Не хочу и не захочу. Прошлое должно оставаться в прошлом. Зла тебе не желаю, даже всего хорошего пожелаю, только ко мне лезть не надо. Вот никак. Ни как друг, ни как бывший, ни как старый знакомый или товарищ. Вообще никак.
— У меня вряд ли это получится, Маргаритка. — вздыхает гад.
— У меня же получилось. — беглый взгляд на дверь, ком в горле и глухое: — Давай, Паша, хорошей дороги. Я пойду.
Разворачиваюсь всё-таки. Поворачиваюсь к Медаеву спиной, хотя самой себе обещала никогда этого не делать, никогда больше не подставляться.
— Рит, у нас с твоим отцом не задалось. Я сказал, что я уезжаю, возвращаюсь… — боже, он всё ещё не верит, что его кто-то на самом деле не хочет видеть рядом с собой.
— Я прекрасно слышала, что ты сказал. Доброй ночи и хорошей дороги, Медаев!
Полотенце съезжает набок, одновременно с тем, как я приваливаюсь к дверям. Из-за дурацкой коробки я не могу его поправить, а из-за того, что с той стороны дверей я оставила Пашу, я не могу даже её от себя отшвырнуть. Не хочу шуметь. Вдруг он услышит и нафантазирует себе что-то?
— Да зара-а-за-а. — ругаюсь себе под нос, прошмыгнув в кухню.
Не самый лучший выбор места, чтобы спрятаться. Окна из кухни выходят на улицу, а, значит, ночью, при включённом свете там прекрасно видно, кто здесь находится и чем занимается.
— Ну? Чего там? — Маринка будто только и ждала всё это время моего возвращения. — Что за коробка?
— Посылка. От почтальона Печкина. — шепчу я, толкая подруге в руки коробку и хватаясь за уже совсем развалившееся полотенце. — Что-то детское. От папаши. Что-то, куда Паша сунул нос!
— Ох ты ж! И как? И что? Что ты сказала?
— Ничего.
— А почему ты шепчешь? — невольно Маришка тоже переходит на шёпот.
Не говорить же ей, что я себе нафантазировала, как под нашими окнами Медаев ползает, в том числе и в кустах малины?
— Да мало ли. Вот машина отъедет, я выдохну. — обещаю больше себе, чем подруге.
Маринка активно кивает и трясёт коробку:
— Там вообще есть что?
— Посмотри.
Мне, правда, нет никакого дела, что именно выбрал папаша для того, чтобы дать мне понять степень осведомлённости моей жизнью. Я, если честно, особо никогда не надеялась, что мне удастся так долго скрывать дочь и от своего родного отца, и от её. Вполне в духе Должанского.
Слышу звуки заработавшего мотора и мысленно благодарю боженьку.
Уехал… Медаев всё же уехал. Это хорошо. Это прекрасно. Одной проблемой меньше. Что же я не чувствую радости? Он ведь вроде сказал, что уезжает совсем, что с моим папашей они не сработались… Да я до потолка должна прыгать от радости!
Может, телу нужно задать направление? На носочки встать, например?
— Обалдеть… Красотища какая! Рит, взгляни…
Поворачиваю голову и внутренне леденею.
Крестильный набор, красивейший нарядик для Варьки, крыжма, крестики, библия… У Маринки глаза горят, когда она разглядывает крестики с болтающимися на них бирками, а у меня руки дрожать и неметь начинают.
Всё понятно. Папаша в курсе, что мы в эти выходные крестим Варю. Папаша постарался… не с подарком — с приглашением к переговорам.
