Книги
ГЛАВА 3
Капитан Маккинзи, похоже, очень хочет упоминания своего участка в репортаже «Пятого канала», потому как отправляется провожать к заключенному лично. По взгляду видно, что он придушил бы меня прямо сейчас собственными руками, но улыбается во все тридцать два и, кроме того «черт с тобой», ни разу не оговаривается. Молодец, старается. Похвалю, как обещала, я свое слово тоже держу.
Коридоры участка ярко освещены. Везде металл и пластик, все серое и блестящее — чуть ли не стерильное. Признаюсь, приятно впечатлена. То полицейское управление, в застенки которого я попала в двадцать лет, и рядом не стояло с тем, что находится под руководством капитана Маккинзи, — в том было сыро и грязно. Но то столица — там таких мелких участков понатыкано через улицу, за всеми не уследишь. А тут окраина вблизи космопорта. Да и размах не сравнится — само здание размером с неплохую гостиницу. А в отелях я спец, можете мне поверить.
Вышагиваем по пустым коридорам. Капитан по правую руку от меня, еще два молодца в фиолетовом — сзади. Сверлят взглядами — еле сдерживаюсь, чтобы не передернуть плечами.
А Маккинзи все улыбается и вещает:
— Как видите, мисс Вейбер, арестованные содержатся в отличных условиях. Камеры все одиночные, питание сбалансированное, никакого насилия.
Энергично киваю, крутя головой по сторонам, и время от времени выдаю многозначительное «угу».
Камеры здесь и правда одиночные: коробки из серого пластика два на два метра с прозрачной со стороны коридора стеной. Изнутри они, надо полагать, непроницаемые потому как наше шествие не вызывает у заключенных в такой же серой, как и стены, униформе никакой реакции. Кто-то лежит на койке, кто-то вышагивает от стены к стене, один парень сидит на полу, спрятав лицо в коленях и подпирая плечом унитаз. Унитаз этот приятно радует глаз своей блистающей белизной, однако его расположение прямо напротив прозрачной из коридора стены лично у меня вызывает вопросы.
— Книги, видео? — не слишком вежливо прерываю своего «экскурсовода». Так ведь и с ума сойти недолго, если сидеть в четырех стенах, где единственное твое развлечение — сходить в туалет напротив «окна».
— Музыка, — важно отвечает Маккинзи.
— Да-а? — тут же заинтересовываюсь. В коридоре тихо, только шаги моего эскорта гулким эхом отражаются от стен. — А можно послушать? — Улыбаюсь одной из самых своих невинных улыбок.
Ну а что? Надо же знать, что заставляют слушать заключенных. Классика, наверное, что-нибудь общепризнанное: Вивальди, Бетховен, Моцарт. Моцарт, говорят, вообще благотворно действует на психику, его даже душевнобольным включают.
Шеф участка бессильно вздыхает и дает короткую команду в коммуникатор на запястье. Ему кто-то отвечает, а потом…
— О. Мой. Бог! — вырывается у меня, когда коридор наполняет мелодия, которую не могу описать иначе, как: «тыц-тыц-бамс».
Ты разбила мои мечты.
Виновата во всем лишь ты.
Трупом я лежу под столом
И во всем получил облом…
— Выключите, пожалуйста!
Кажется, начинаю понимать, почему тот парень обнимался с унитазом. Это же просто кровь из ушей! Мало того, что музыка — яркий пример примитива, а молодой мужской голос вызывает ассоциацию с котом, которому наступили на причиндалы. Так еще и текст уровня третьеклассника с задней парты.
— Это новый метод пытки? — спрашиваю на полном серьезе, когда снова становится тихо.
Лицо Маккинзи вытягивается — не ожидал от меня такого вопроса в лоб. Потом возмущенно багровеет.
— Это песня о любви!
Ну да, а поет ее, похоже, сын какого-нибудь мэра или министра. Надо будет поискать в сети — добавит репортажу местного колорита.
Я тот еще меломан, могу слушать разное, но на откровенно бездарное у меня аллергия. А на купленную славу — чуйка, как у собаки. Разоблачающая статья выйдет что надо — уже мысленно потираю ладони.
— Пришли, — буркает капитан. И лицо у него такое обиженное, что у меня закрадываются сомнения, не его ли сынок надрывает гланды на записи.
Передо мной открывают двери, как я понимаю, допросной и приглашают войти. Шаркаю подошвами тапок размера этак сорок третьего (свой у меня тридцать шестой) и чудом преодолеваю высокий порожек, таки не распластавшись на сером полу. К счастью, тапки не скользят. Ну да грех жаловаться: если бы один из подчиненных Маккинзи не поделился со мной содержимым своего шкафчика, щеголять бы мне босиком по холодному пластику. И так в носу свербит — перемерзла еще в космопорте.
Я не ошиблась, это действительно допросная. Такая же серая и безликая, как и все здесь. А одна из стен чем-то неуловимо отличается от остальных трех, и я начинаю подозревать, что с другой стороны она такая же прозрачная, как и камеры вынужденных слушать потуги юного дарования бедолаг, мимо которых мы только что прошли.
Интересно, за стеной кто-нибудь есть? Хотя что мне? Пусть смотрят.
Помимо стен, пола и потолка с ярко горящими длинными узкими лампами, в помещении имеется только стол. Серый, гладкий, холодный даже на вид. А посередине фигурная скоба, к которой наручником пристегнут тот, к кому я пришла.
Он в тюремной робе (тоже серой — какой же еще?), поза обманчиво расслабленная, но меня не обманешь, вижу, что напряжен. Смотрит в упор единственным незаплывшим глазом. Лицо ему вообще подправили знатно, однако автоматически обращаю внимание на костяшки лежащей на столешнице руки — целехоньки. Его били, он — нет.
— Оставьте нас наедине, — оборачиваюсь к Маккинзи.
— Мисс Вейбер, — предупреждающе качает головой, — это опасный преступник.
— Он пристегнут к столу, — напоминаю.
А еще у него, кажется, сломана пара ребер, а то как-то его чересчур перекосило на один бок, да и не поверю, что в таких случаях бьют исключительно по морде. Не сомневаюсь, что в документах будет сказано: «Оказывал сопротивление при аресте». Жаль, что мой комм во всеобщей суматохе не записал сам момент задержания, а то можно было бы прижучить местных еще и за подтасовку фактов.
— Я буду за дверью, — сдается капитан.
— Спасибо. — Расплываюсь в улыбке и шаркаю к своей новой жертве.
Черт, не думала, что его так разукрасят. С интервью на камеру будут проблемы.
Дверь за моей спиной со змеиным шипением ползет к стене, закрываясь. Маккинзи и его помощники остаются в коридоре.
Не переставая улыбаться, вышагиваю к столу. Бывший красавчик, теперь, правда, заметно подрихтованный, смотрит на меня в упор. Сначала в лицо, потом его взгляд спускается ниже, на мгновение задерживается на разорванных на колене колготах и уже затем добирается до тапок. Выражение лица не меняется, а вот одна бровь ползет вверх. Давай еще посмейся, я тут при исполнении, и мелкие издержки не в счет.
Решительно подхожу к столу и протягиваю ладонь.
— Мистер Рассел, меня зовут Кайя Вейбер, я журналист из «Пятого канала» Нового Рима…
— Я знаю, кто вы, — невежливо перебивает меня заключенный.
У него приятный голос, люблю такие — не бас и не писк. Чуть хрипловат, но, полагаю, если бы меня так разукрасили, я бы тоже не разливалась соловьем.
В наручнике у мужчины только одна рука, вторая лежит на колене, однако он не спешит подавать ее для приветствия. Моя кисть зависает в воздухе. Как невежливо. Ладно.
Сажусь. Пластиковый стул ледяной, чтоб его, а у меня короткая юбка. Еле держу на лице улыбку и не морщусь. В бедра впивается миллион ледяных иголочек. Заболею, как пить дать, после таких приключений. Хорошо хоть тапочки теплые. Не буду думать о том, кто носил их до меня.
— А раз вы знаете, кто я, то вы должны понимать, что я сейчас единственная, кто может вам помочь, — выдаю с оптимизмом тупоголовой идиотки.
