Книги
Воспоминание 64
17 мая
Занятия отменили, рассудив, что студентам нужно время, чтобы прийти в себя.
Сижу на подоконнике и смотрю в пустующий сад. Сегодня палящее солнце и безоблачное небо, а трава зеленая-зеленая — все такое яркое, будто нарисованное. Сочное, красочное — будто живое. И это неправильно и чудовищно несправедливо, что Русик больше никогда ничего из этого не увидит. Шмыгаю носом и прикрываю глаза; прижимаюсь лбом к прохладной поверхности стекла.
Мне хочется стать маленькой и незаметной, вжаться в точку, забиться в самый дальний угол. Любимов не был мне другом, мы лишь общались с ним чуть больше, чем с остальными. Но от его смерти мне больно. Под ресницами мокро.
Он же доверился мне, пришел со своими подозрениями, мыслями именно ко мне, а я не просто не поддержала — посмеялась. Мне душно от чувства вины, тошно, а от мысли, что ничего уже не исправить, хочется скулить и валяться по полу.
Где-то в сети натыкалась на притчу: у одного мудреца спросили, какое слово является самым страшным, и он ответил: «Поздно». И от этого «поздно» меня разрывает изнутри, будто кошачьими когтями.
Все произошло быстро: Холостов сразу вызвал директора, тот — медиков, завхоза и прочих. Почти тут же явились двое незнакомых серьезных мужчин, очевидно, из того самого страшного Совета, потому как перед ними всячески расшаркивался даже сам директор. Нас со старостой выдворили из комнаты Любимова и попросили пока посидеть в сторонке и никому ничего не говорить.
А уже через час Князев снова собрал всех в конференц-зале и объявил, что Русик покончил с собой. Тем же вечером организовали прощание, а тело упаковали и отправили родителям. Быстро, все слишком быстро, а потому невозможно поверить.
К чести директора и остальных, они не стали пытаться скрыть случившегося, затирать память свидетелям и делать вид, что Руслан просто уехал по своему желанию. Злая, неправильная ирония: Рус подозревал Князева в убийствах и сокрытии правды, а тот не стал скрывать ничего, не лишил своего студента последнего, что мог ему теперь дать — достойного прощания.
Любимов лежал в гробу посреди все того же конференц-зала, но на этот раз с пустой сценой и вынесенными стульями, и каждый, кто хотел, мог подойти к нему и попрощаться.
— Надо ли? — с сомнением в голосе сказала тогда Жанна Вальдемаровна.
— Они уже не дети, — отрезал Станислав Сергеевич.
К гробу подошли немногие. Я подошла. Просто стояла рядом с сухими до рези глазами и думала: «Как же так?». Как же так, как же так, как же так — мысль, бьющая в виски до сих пор. Рус, как же так?!
Янка рыдала как сумасшедшая. И даже поцеловала покойного в лоб. Может, и правда давно не дети — никто не смеялся над этим проявлением чувств.
Аршанская плакала тихо, но явно не на показ.
Вера Алексеевна надела черные очки.
Борис Юрьевич, наш стойкий бессмертный старичок-теоретик, хватался за сердце и дрожал губами…
— Валерия Резеда! Пройдите в кабинет директора! — проносится по Сурку; вздрагиваю.
Последнее, чего мне сейчас хочется, это покидать свою берлогу. Но я переодеваюсь, умываюсь холодной водой и иду, куда велено.
Воспоминание 65
— Он у себя, — Жанна машет рукой в сторону запертой двери, стоит мне показаться в приемной. — Заходи, тебя ждут, — киваю, шагаю к кабинету. — Лера, — оборачиваюсь. Непривычно: в выражении лица секретаря нет ни надменности, ни колкости, к которым мы все уже привыкли. — Ты как?
Хреново, вот я как.
Выдавливаю из себя улыбку. Выходит, наверное, больше гримаса.
— Я уже видела мертвецов, — говорю и толкаю дверь.
Воспоминание 66
Он оставил белые жалюзи без рисунка. Сижу на стуле напротив директорского стола и смотрю прямо на них, мимо плеча хозяина кабинета. Без бабочек…
— Лера, я знаю, вы с Русланом дружили, — осторожно начинает Станислав Сергеевич, и я резко перевожу взгляд на него.
— С чего вы взяли? — выходит слишком резко, с агрессией. Мужчина чуть приподнимает брови, а я сдаю назад. Может, я просто не совсем понимаю, что такое дружба? Почему-то же мне сейчас плохо, и это далеко не только из чувства вины. — Простите, — опускаю глаза, упираюсь взглядом в сцепленные на коленях пальцы. — Да… наверное… были.
— К прощанию все уже были морально готовы к тому, что увидят, — продолжает Князев, и чувствую, что он тщательно подбирает слова. — Но ты и Костя, когда открыли дверь…
— Хотите предложить мне услугу психолога? — снова вскидываю глаза. Да, перебиваю, да, невежливо. Плевать.
— Это приходило мне в голову, — медленно кивает директор. — О том, что можно посетить специалиста, было объявлено всем еще вчера, и некоторые воспользовались этой возможностью, — даже не сомневаюсь. — Но ты не пошла, а мне кажется, что как раз тебе помощь может быть нужнее всех.
Мне нужно, чтобы меня не трогали, вот что мне нужно.
— Холостов тоже сходил? — спрашиваю в лоб. — За помощью?
— Насколько мне известно, нет.
— Вот видите, — говорю с удовлетворением, — его психика не повредилась от вида повешенного. Почему моя должна была?
— И все же, — настаивает.
— Заставляете?
— Прошу.
— Тогда — нет.
Князев молчит, поджимает губы, смотрит на меня внимательно. Весь собранный, осторожный — ни одного лишнего слова или жеста, не говоря уже о действии, словно я буйнопомешанная и могу, чуть что не так, вцепиться в глотку.
Утыкаюсь взглядом в колышущиеся жалюзи на приоткрытом окне и молчу. Мне не нужны сейчас ни разговоры по душам, ни утешение. Я хочу понять, что произошло, но никто мне этого не расскажет.
— Лера, — делает директор новую попытку до меня достучаться, — понимаю, что тебе хочется побыть одной, и я не стану тебе докучать, но не могу не спросить. Руслан рассказывал тебе о своих переживаниях? Ты догадываешься, почему он мог это сделать?
Иными словами: а не поделился ли Русик со мной подозрениями, ради которых Князев даже не поленился отправить своего человека на поиски выбывших, чтобы привезти нам неопровержимые доказательства их жизни и здоровья?
Прямо смотрю в ответ. Давай, Лера, скажи, что ты в курсе паранойи своего приятеля. Расскажи, как посмеялась над ним. Поделись информацией о странном свете в ночной лаборатории. Давай, ну же!
Но я молчу, потому что ни на грош не верю в то, что Любимов повесился сам. Да, все сказали, что суицид налицо, нет сомнений и колебаний. И все же не верю. Зачем ему было вешаться? Потому, что его теория заговора провалилась? Да, глупо, да, обидно, да, удар по самолюбию. Но в петлю? Из-за этого?
— Он был сам не свой в последние дни, — заговариваю и словно со стороны слышу собственный глухой голос. — Выглядел так, будто мало спит, — нельзя молчать. Если пока ко мне не применили их знаменитое чтение мыслей, то только потому, что не видят в этом смысла.
— Ты не спрашивала? — голос директора звучит участливо.
Или он отличный актер, как его «двойник» Брэд Питт, или ему и правда не все равно. Мог ли Князев убить Русика? Мог. Любой мог, но что-то подсказывает мне, что, будь это Станислав Сергеевич, он таки заморочился бы с затиркой и зачисткой, а не имитировал суицид.
— Не спрашивала, в чем причина его нервозности? — повторяет Князев, и я снова отрываю взгляд от своих рук на коленях.
— Нет, — говорю честно. — Мне было плевать.
И зажмуриваюсь, потому что больно и потому что это правда.
— Лера, я могу чем-нибудь помочь?
Качаю головой. Оживлять он явно не умеет, так что нет.
— Можно я пойду? — спрашиваю, не открывая глаз.
— Иди, конечно, но знай, что всегда можешь ко мне обратиться.
— Угу, — откликаюсь глухо.
Самое время спросить про свет в лаборатории, получить правдоподобный ответ и заснуть с чистой совестью.
Но я не спрашиваю.
Воспоминание 67
20 мая
