Книги
5.
Не сразу свыклась Марья со своей долей. Плакала и тосковала дни и ночи напролет.
Пока живешь – умирать страшно. А если знаешь, что не умрешь никогда, становится страшно жить. Все так ярко и остро, потому что имеет свой конец. А если конца нет – какой смысл? Все будет повторяться снова и снова…
Она не знала, что печалит и тяготит больше. Нужда вечно скитаться по миру? Или то, что у нее никогда не будет детей? Хотя, может, это и к лучшему – каково раз за разом видеть их смерть? А муж? Он станет стареть, потом умрет. Один, другой, третий… бессчетно. Как любить, зная, что в сравнении с вечностью это продлится лишь мгновение?
Марена сказала, пока рано говорить о замужестве, но как же рано? Она ведь уже девица, и многие на нее посматривают. Сегодня только воля в косе, а завтра наденет невестину поневу, и придут сватать. Отец хоть и обещал не неволить, но кто знает…
Кто знает, что будет, если полюбит сама?
С той зимней ночи Марья сторонилась парней, не ходила на гулянья и девичьи посиделки, в праздники сидела дома.
- Что ж ты все в светлице своей, Марья? Что не выходишь никуда? – даже Любава удивлялась, холодная, неласковая, ничего не замечающая, живущая в своих думах. И как только отец женился на ней?
- Не тронь ее, - заступался Морей. – Не желает – не надо.
- Девичьи годы быстро пролетят, - вздыхала Любава. – Мужней женой уже не погуляешь.
Первый раз Марена забрала ее на исходе зимы, когда снег отяжелел и кружно осел вокруг деревьев. Говорила Марья с отцом о чем-то и словно уснула на полуслове. А когда очнулась, узнала от него, что исчезла, растаяла в воздухе, а затем снова появилась.
- Марена приходила за тобой, - вздохнул отец, погладив ее по плечу.
- А если кто-то увидит? – испугалась Марья. – Что станут говорить?
- Не знаю, - он развел руками.
Однако Марена появлялась, только если рядом никого не было. Или если Марья была с отцом. Она сразу узнавала этот смешанный с жаром холод, бежавший по жилам, от макушки до кончиков пальцев. К кому в ее обличье являлась богиня, о чем говорила – хоть и любопытно было, но понимала, что никогда не узнает.
К началу лета Марья устала горевать и смирилась. Что толку, если ничего не изменишь. День, ночь, снова день… Помогала отцу и мачехе, делала свою обычную работу, равнодушно уворачивалась от жадных рук Княжича. Все вокруг жили так, словно никогда не умрут. А она – бессмертная! – чувствовала себя мертвой. Да ведь и была такой – по воле Марены очутившейся между явью и навью. Ничего не ждала, и ничто ее не радовало.
Тем вечером, который Марья запомнила до последнего мига, все четверо сидели в горнице, дожидаясь, когда Любава управится с ужином. Отец плел из кожаных лент оберег, Княжич строгал какую-то щепку, стряхивая сор на пол, сама она вышивала рубашку. Считалось, что девица должна готовить себе приданое, - вот и готовила, как по повинности.
Кто-то крикнул снаружи, от плетня, но в окно видно не было.
- Посмотрите, что там, - приказал отец.
Марья сидела к двери ближе, но Княжич увязался за ней. Вышли на крыльцо и увидели за плетнем незнакомого парня в простой будничной одежде, высокого и худого. Ясно было с одного взгляда, что незнатен и небогат, если не сказать хуже. Красивым его тоже вряд ли назвали бы, с Княжичем не сравнить, но было в нем что-то особое, тайное, от чего Марья застыла на месте, как зачарованная.
Пробежало по жилам знакомое морозное тепло, и она испугалась было, что пришла за ней Марена, что исчезнет сейчас на глазах брата и этого парня. Но лишь дрожь, охватившая ее, становилась все сильнее.
- Чего надобно? – сорвавшийся по-петушиному голос Княжича заставил Марью вздрогнуть.
Услышав, что пришел парень к Морею, побежала за отцом, да так резво, словно волки за нею гнались. Позвала и остановилась нерешительно в сенях. Хотелось спрятаться в чулан – от незнакомца, чтобы больше не видеть? Или от себя? Но разве от себя убежишь? Выглянула снова на крыльцо, увидела, как разговаривает отец с незваным гостем, как берет его через плетень за руку, а потом ведет к дому.
Вблизи Марья рассмотрела его лучше. Темные глаза под густыми бровями смотрели настороженно. Длинные черные волосы падали из-под ленты-очелья на ворот холщовой синей рубахи, оставляя открытым высокий лоб. Впалые щеки и твердый, упрямый подбородок покрывала темная юношеская щетина. Губы… почему-то посмотрев на них, Марья испуганно опустила глаза и уперлась взглядом в лапти, надетые на онучи. Она уже и забыла, каково это – ходить в лаптях, с отрочества носила сапоги, а летом короткие кожаные постолы.
Как услышала, что тот будет жить с ними, все внутри обмерло.
А потом обмирало снова и снова, каждый раз, когда сидели за столом и она ловила взгляд его почти черных глаз. Было в них что-то теплое, как летняя ночь. И уже удивлялась Марья, как мог Константин показаться ей некрасивым. Так и тянуло смотреть на него. И имя его тоже нравилось – непростое, загадочное. Но привыкла потом, как и все, к короткому - Кощей. Даже оно, хоть и походило на обидное прозвище, все равно нравилось.
Нет-нет, говорила себе Марья, мне нет до него никакого дела, он мне даже и не нравится. Притворялась, что не становится трудно дышать, когда видит Кощея, не бьется сердце мелко и часто, как пойманный в ладони мотылек.
Притворялась – а сама украдкой, чтобы не увидела Любава, вытаскивала из короба новые рубашки, которые шила и вышивала в приданое. И вместо простых лент с кольцами носила поверх косы праздничные венцы. А перед тем как выйти к столу, покусывала губы, чтобы были покраснее, и терла ладонями щеки – хотя и так бросало в жар всякий раз, когда Кощей смотрел на нее.
А смотрел часто. Как только оказывались рядом. Сидели втроем в чулане, бок о бок, и Морей учил их своему ремеслу. Марья знала и умела уже намного больше, часто подсказывала Кощею, и тогда взгляды его были полны благодарности. А если шли втроем в лес за травами, он всегда подавал ей руку, помогая перебраться через ручей или бурелом. И так было жаль, когда отпускал.
А вот за столом, при всех, Марья старалась на Кощея не глядеть. Но тянуло – словно против воли. Тянуло и затягивало в омут его глаз – как все того же мотылька, упавшего в воду. Наверняка отец и Любава заметили, но хуже было то, что заметил Иван. И если его взгляд попадал в перекрестье третьим, вспыхивало в глазах злое пламя.
Марья старалась не оставаться с ним вдвоем, но Княжич так и норовил подкараулить там, где никого нет. Но если в баню она ходила вместе с Любавой и Радой, то ведь не отправишься с кем-то в нужник. Когда в очередной раз подстерег и притиснул к дереву, Марья пригрозила, что все же расскажет отцу. На время Княжич присмирел, но потом решил так: если уж сестра молчала раньше, то и теперь не осмелится заговорить.
Как-то раз Марья с отцом встретили в лесу волка. Морей пошел зверю навстречу, вытянув вперед руки и что-то тихо говоря. Тот развернулся и бросился в чащу, поджав хвост, но она запомнила волчий взгляд – холодный, безжалостный. Точно так же смотрел Княжич, когда прижал ее к стене под лестницей. Помощи ждать было неоткуда. Морей с Кощеем ушли к захворавшему кузнецу, Любава и Рада стирали белье на реке, а ее отправили домой с коробом уже выполосканного.
Как ни отбивалась Марья, силы были заведомо неравными. Да и брат, похоже, совсем потерял рассудок. Она уже думала, что сейчас возьмет ее силой, как когда-то его отец Любаву, но неожиданно появился Кощей. Отшвырнул Княжича прочь, обнял, утешая и обещая, что больше ее никто не обидит.
- Почему ты не расскажешь отцу? – спросил, когда Иван выскочил из избы, утирая рукавом разбитую губу.
- Жаль, - пряча глаза, ответила Марья.
- Его жаль? Княжича?
- Нет, Любаву. Выгонит отец его из дома, а ведь он ей сын, тосковать будет. И ты не говори, прошу тебя.
- Какая же ты, Марьюшка… - отпустив ее, Кощей покачал головой. – Хорошо. Не бойся, больше не осмелится. Он ведь трусливый, как дурной пес.
Кощей свое слово сдержал. Когда спросил Морей, почему тот ушел из теплой боковуши в холодный чулан, ответил, что нет больше сил с Иваном спать, уж больно тот ветры пускает по ночам. Может, и не поверил Морей, но допытываться не стал. А вот Марья долго смеялась, когда Кощей рассказал ей об этом.
Теперь Княжич обходил ее за версту, только поглядывал злобно и бормотал что-то себе под нос. Она надеялась, что найдет наконец брат зазнобу, но не ладилось у него с девушками. Только Ягна по-прежнему сохла по нему, но тот словно и не замечал.
А вот сама Марья уже перестала обманывать себя. Признала, что полюбила Кощея, и было ей от этого так горько - когда поняла, что и он смотрит на нее по-особому. Запрещала себе думать о нем, только плакала в своей светлице.
Снова пришла зима, укрыв все вокруг белым погребальным покровом Марены. И каждую ночь Марья ждала, что придет к ней богиня – ведь обещала. Скажет, как быть. Но нет. Тело ее иногда забирала, но сама не появлялась.
А тут еще Рада начала без конца ворчать, что пятнадцать стукнуло, пора бы уж и заневеститься. К чему тянуть, девичий век короток, еще немного – скажут: перестарок. И не возьмет никто, так и останутся с Ягной вековухами. Но та-то хоть горбатая, а эта что?
Любава помалкивала, но вдруг взялась перетряхивать лари и сундуки. Достала расшитую солнечными знаками невестину поневу, встряхнула.
- Примерь, Марья.
С ужасом смотрела она на пестрое полотнище. Как обернешь его поверх рубашки, выйдешь на улицу, так все сразу узнают: к Марье Моревне можно слать сватов. Даже под зимним кожухом заметят.
- Нет! – она оттолкнула руку Любавы.
На шум вышел из чулана отец, увидел поневу, прикрикнул:
- Оставьте ее!
- Но, Морей… - попыталась было возразить Рада.
- Я сказал, оставьте! Неволить не буду. Не захочет замуж – не выйдет.
А вечером, когда по обыкновению сидела Марья в светлице у окна, закутавшись в тулуп, поднялся к ней, встал за спиной, положил руки на плечи.
- Люб он тебе, Марьюшка? – спросил тихо.
Показалось, что ударили ножом под сердце и повернули в ране. Закрыла ладонями лицо, заплакала.
- Нельзя мне замуж, батюшка, ты же знаешь. Ни за него, ни за кого. Он состарится и умрет, а я останусь. Не хочу такого, ни себе, ни ему. Никому. Лучше одной. Вековухой – вечно.
Отец не ответил. Поцеловал в висок и вышел.
Марье было больно и за него тоже. Но он сделал свой выбор: упросил Великих матерей дать ей жизнь. Теперь настал ее черед выбирать. И кто бы знал, как тяжело это было сделать.
