Книги
4.
Сколько Княжич себя помнил, он всегда кого-то ненавидел. Не просто не любил, а до глубины души. Вряд ли тот, кто его не знал, мог предположить, что такой пригожий парень может быть таким черным изнутри.
С детства Княжич знал, что они с матерью живут у чужих людей из милости. И что помогают им – тоже из милости. Благодарность? Нет, это чувство ему было незнакомо. Как той мерзкой твари, которая кусает кормящую руку.
Мать при рождении выбрала ему имя Ратибор, но оно забылось. Звали по-церковному, а чаще – в насмешку! – Княжичем. Не было в деревне ни одного человека, от стариков до младенцев, которые не знали бы, от кого прижила его Любава. Смеялись над ней, а перепадало ему.
Однажды он подслушал – а в этом деле с ним никто не мог сравниться, - как сказал матери отчим Морей:
- Время неумолимо, но лживо и забывчиво. Сейчас над Ванькой глумятся. Его дети еще будут знать, от кого ты его родила, а внуки или правнуки уже станут говорить, что он и в самом деле был княжьих кровей.
Вот только меня к тому времени уже не будет на свете, зло подумал про себя Княжич. Что мне с их разговоров?
Был он не только темен душой, но и труслив. Боялся насмешек, боялся боли, а больше всего – смерти. Мысли о том, что его потомки будут жить, когда он уйдет в навь, грызли железными зубами.
Морея, женившегося на матери и взявшего их в свой дом, он и так ненавидел, а после этих слов возненавидел вдвое. Как и Марью – сводную сестру. Та хоть и росла без матери, но в холе и заботе. Отец любил ее больше всего на свете и лелеял как мог. Показать свою злобу Морею Княжич боялся, вымещал все на Марье.
Ударить ее, толкнуть, дернуть за косу – как будто на миг становилось легче, аж теплело на душе. Быть может, пожалуйся она отцу, выпори тот его вожжами – и задумался бы Княжич, а стоит ли продолжать. Но у Марьи привычки жаловаться не было. Она пыталась дать сдачи, пускала в ход ногти, но это еще больше его злило и раззадоривало.
Бесило и то, что Морея в деревне уважали и побаивались. Единственный сын зажиточных родителей, он получил от них большой справный дом и много всякого добра. Да и как знахарю платили ему за помощь немало. И все это должно было остаться Марье и ее мужу, а Княжичу предстояло строить свой дом и уходить туда. Ни с чем. Если только за женой получит чего-нибудь. Но кто в здравом уме отдаст дочь за него – за Княжича, даже если он пасынок Морея? Разве что такую же голодранку.
Он бы женился на Марье, но кто разрешит взять сводную сестру? С кем в доме едят, на тех не женятся.
Хоть и ненавидел Княжич Марью, но это не мешало хотеть ее, едва вошла та в девичий возраст. Ему уже стукнуло пятнадцать, и плотские желания терзали так, что ни одной ночи не проходило без жарких лукавых мечтаний с руками в портах. И не только по ночам – так и норовил он подглядеть, как девки и бабы купаются в реке, а если удастся, то и в баню сунуть нос, где голые, а не в рубахах. Разве ж можно было удержаться и не ублажить себя?
Когда купались парни в исподнем, Княжич ревниво посматривал, кого как одарило от рождения мужской снастью. Может, лишь казалось ему так, но выходило, что его богачество - самое неказистое. И снова перла из него злоба с завистью. И страх, что поднимут девки и бабы на смех, едва увидят. Поэтому хоть и был он известным рукосуем еще с отрочества, но на большее не отваживался, лишь бахвалился своими выдуманными подвигами без удержу. Однако никто не верил.
Были раньше времена, когда не видели ничего дурного в том, чтобы яриться до свадьбы. В праздники ночью купались все вместе, а потом скакали через костры, одежу утром долго искали по кустам. А если девка понесла – женились охотно, ведь та уже показала, что плодовита. Но церковь вбивала в головы, что поять девку или чужую жену – грех и блуд, и будут на том свете бесы вечно жечь срам каленым железом.
Молодые парни, у которых весь разум был в портах, надеялись со временем покаяться… ближе к старости. Тешились, когда получалось, но жениться - если, конечно, не по любви - уже хотели на целых. Да и родители следили за дочерьми, чтобы те себя соблюдали. Оставались молодухи, отданные за нелюбимых, только и тем без надобности были неумелые юнцы.
Не бреши, Княжич, говорили ему. Кто ж тебе даст потетериться? Разве что Яга – костяная нога. Бери, не раздумывай. Когда дерешь, горб не видно, да и нога кривая не мешает.
Яга Княжичу была без надобности. Хоть и бегала она за ним с детства, брезговал ею. А вот к ненавистной Марье с тех пор, как появилась у нее в косе девичья лента, тянуло изо всех сил. И ведь понимал, что, если пожалуется та отцу, ему несдобровать. Говорили, чары ведовские навредить никому не могут, но не слишком Княжич этому верил. Да и без чар мог Морей оторвать все, что бренчит от натуги ниже пояса.
Понимал – а руки сами тянулись огладить там, где мягко округлилось. И не только огладить, а сжать, стиснуть, смять до боли. Так, чтобы навернулись слезы. Хотелось увидеть ее страх, услышать мольбу. Но ни разу не доставила ему Марья такого удовольствия. Отбивалась молча и яростно. Зато по ночам в мечтах и в снах он брал ее так грубо, как только мог представить.
А потом появился Кощей, и от Марьи пришлось держаться подальше.
Едва увидев незваного гостя, Княжич понял: они будут заклятыми врагами. Словно подсказало что-то звериное, нутряное. Он таращился на высокого, худого, как жердь, парня со стянутыми узкой лентой черными кудрями и ничего не мог поделать с желанием вцепиться зубами ему в глотку. А уж когда увидел, как смотрит он на Марью, а та на него…
Думал, понадобилась тощему трава какая целебная или наговор, а Морей вдруг заявил, что тот будет с ними жить, да еще и спать устроил его в теплую боковушу, которую Княжич считал безраздельно своей. Задав вопрос, откуда этот клятый Кощей взялся, он обдумывал попутно, что бы такого сотворить и заставить того убраться подобру-поздорову – а если не слишком поздорову, тоже неплохо.
Но ответ поверг в тоску: Морей взял его себе в ученики. Еще один ведьмак поганый! И что тут поделаешь, если гадить ему - себе дороже. Только терпеть. И надеяться, что свернет Кощей шею… случаем. Все ведь бывает.
Но когда за столом тот снова начал переглядываться с Марьей, понял Княжич, что терпеть будет тяжко. Хоть и ненавидел он сводную сестру, но считал, что та принадлежит ему. А не ему – значит, никому. Но, похоже, ни Кощей, ни Марья с этим не согласились бы. Что-то между ними такое происходило.
День шел за днем, неделя за неделей. Давясь от злобы, Княжич выжидал, наблюдая. Хотя не очень-то и получалось. Мать занималась женской работой, а на его долю выпадала самая тяжелая и грязная мужская, тогда как Морей с дочерью и учеником запирался в чулане, где хранил свои травы, настои и прочие снадобья или уходил с ними в лес. А еще принимал болящих или сам навещал их, прихватив Кощея с Марьей.
Как-то раз Княжич подкараулил ее у лестницы в светелку, когда в доме – он знал это точно – никого не было. Та от неожиданности растерялась, и ему удалось втиснуть сестру между стеной и столбом, так, что Марья не могла вырваться. Как ни сопротивлялась она, Княжич задрал ее длинную верхнюю рубашку, стиснул ногу над коленом, полез выше.
Кровь стучала в ушах, глаза заволокло багряным, вставший колом уд норовил прорвать порты. Княжич не думал о том, что будет, если возьмет Марью силой – вообще ни о чем не думал, кроме одного – как наконец дать волю своему хотению. Одной рукой зажимал ей рот, чтобы не кричала, другой забрался под короткую нижнюю рубашку, отчаянно жалея, что не хватает третьей - дотянуться до завязки портов.
Но едва пальцы, пробившись между сжатыми ногами, коснулись затворов, как чья-то рука схватила его за ворот и оторвала от Марьи. Кулак с силой врезался в лицо. Отлетев в сторону, Княжич ударился головой о стену и сполз на пол. Перед глазами заплясали черные колеса, к горлу подкатила дурнота. Вытирая кровь с разбитой губы, он увидел, как Кощей одернул рубашку Марьи и обнял ее, утешая:
- Не бойся, больше он тебя не обидит.
Вытер ей слезы, погладил по волосам и обернулся к Княжичу:
- Если еще хоть раз подойдешь к ней, тебе не жить.
Из черных глаз так явственно плеснуло ночью и смертью, что тот поспешил подняться и, бормоча под нос проклятья, выскочил из избы.
День, второй, третий Княжич ждал, что на этот раз Марья все-таки пожалуется отцу, и бранил себя за то, что не смог удержаться. Ну пощупал бы ее немного, как обычно, ничего бы и не было. А теперь…
В тот вечер над столом висело тяжелое молчание. Марья прятала заплаканные глаза, Кощей угрюмо смотрел в свою миску, а Княжич набросился на еду так, словно голодал неделю. Морей переводил испытующий взгляд с одного на другого, потом все же спросил, что случилось.
Княжич едва не подавился и облизнул распухшую губу. Кощей отмолчался. Марья пробормотала, что напекло голову, когда полоскала на реке белье.
Ему было невдомек, почему сестра молчит. Будь он девкой, ждать бы не стал, выложил бы все отцу сразу. А то, чего Княжич не понимал, его злило. Многого не понимал, многое и злило. Если не сказать, все. А еще подслушал как-то давно слова матери, сказанные старой Раде. Мол, не слишком умным Иван удался, ничего не поделаешь. Может, поэтому Морей и не стал учить его своему ремеслу, а вовсе не потому, что это, как он сказал, от отца к детям идет, по роду. Кощея ведь взял.
Если раньше опасался Княжич одного Морея, то теперь еще и этого приблудного. Морей-то за все время его ни разу пальцем не тронул, хотя бывало за что. А боли Княжич боялся гораздо сильнее, чем брани. Брань – она что, на вороту не виснет. И ведь кто бы мог подумать! Тощий, в чем душа держится, глянешь – соплей перешибешь. А поди ж ты, какая силища, отшвырнул, как пушинку.
Спать в боковушу Кощей не пришел, устроился в чулане на лавке. Слышал Княжич, как заглянул туда Морей и о чем-то они говорили вполголоса. Так и вжался в свою лежанку у теплого печного бока.
Вот расскажет ему сейчас Кощей, что случилось, и… что тогда? Отходит его Морей вожжами? Из дома выставит? Вырос уже, скажет, раз гудит в портах, иди, ищи себе в людях работу. Шестнадцать стукнуло, другие женятся и своим двором живут. И куда идти? Наняться за скотиной ходить? Или в город податься?
Но Морей вышел из чулана и отправился спать, не зайдя к нему. Обошлось?
Княжич не мог поверить, все ждал расправы и клялся себе самыми страшными клятвами, что больше даже не посмотрит на Марью, не то что дотронется. Сдалась она ему – взглянуть не на что, пощупать нечего. Если совсем припечет – и правда Яга сгодится, не откажет. Но от этой мысли аж передернуло, как будто влез рукой в падаль. Нет уж, лучше самому.
Марья и раньше его сторонилась, а теперь и вовсе держалась так, словно прятала в рукаве нож. Если и разговаривала с ним, то по самой большой нужде. А у Кощея, если видел Княжича с Марьей рядом, взгляд становился таким же черным и страшным, как в тот миг, когда сказал: подойдешь к ней – тебе не жить. Заливало зимним холодом, и старался Иван уйти побыстрее и подальше. Но издали все равно следил за ними – и по отдельности, и вместе.
