Книги
Среднего роста, стройный, даже худощавый, с острыми чертами лица, темноглазый и темноволосый, Василий Чернышев красавцем не считался, но была в нем некая харизма, из-за которой по графу сохли многие красавицы обеих столиц – и девицы на выданье, и дамы замужние. Он же со свободой расставаться не торопился, да и амурных связей, о коих шептались бы в свете, не заводил. Слухи о нем ходили разные, особенно на Москве, да только доподлинно никто не ведал, чтобы молодой граф Чернышев питал к кому сердечную склонность. Но раз нельзя было человека в чем-то уличать, сплетни следовало придумать. Потому слыл Василий Сергеевич человеком увлекающимся, разбившим не одно женское сердце, поговаривали в свете и об амурах молодого графа за границей, потому почтенные матери семейств строго настрого запрещали jeunes filles à marier (девицам на выданье (фр.)) вступать с графом Чернышевым в беседы, а тем паче танцевать с ним. Il est un vaurien, polisson, ivrogne, il n’a que des fredaines en tête alors qu’il est déjà temps de devenir raisonnable (он шалопай, повеса, любитель заложить за галстук, одни вольности на уме, а пора бы уже остепениться (фр.)), – говаривали в свете. Василий же ничего не делал для опровержения репутации легкомысленного бонвивана, словно ему нравилось эпатировать свет или было просто наплевать на слухи и сплетни.
До подмосковной Сосновки слухи эти тоже докатывались, потому, узнав о возвращении в Чернышевку молодого хозяина, да еще с гостями, Закревские решили максимально оградить дочь от нежелательного общения.
– Алечка, дорогая моя, – Ольга Михайловна даже вышла к ужину, хотя последние недели две, сказавшись нездоровою, кушала у себя наверху, – сказывают, молодой граф Чернышев приехал и даже визит нанести успел.
– Что вы, маменька, quel visite? От грозы Василий Сергеевич укрылся. Он от станции ехал и заплутал – давно тут не был, вот и забыл, куда поворотить на развилке. – Аглая посмотрела на мать, удивленная ее строгим голосом.
– Хорошо, голубушка, – графиня поправила рукав капота, словно собираясь с мыслями и не зная, как и что сказать дочери, – встречаться нам все равно придется: и на балах, и по-соседски, но прошу тебя, будь с графом построже, и никаких авансов чтобы…
– Маменька, да что вы такое говорите, – девушка покраснела, отчего миловидное лицо ее пошло некрасивыми красными пятнами, – Василий Сергеевич человек порядочный и не позволит себе ничего лишнего.
– Ты еще молода, ma chère, жизни совсем не знаешь, у тебя все хорошие и порядочные, – Ольга Михайловна подняла руку, и слова возражения замерли на губах дочери. – Я ничего не хочу сказать плохого про молодого Чернышева, но доподлинно знаю, что жениться он не собирается, к тому же тебе надобно выгодную партию сделать. Сама понимаешь, ma chère, мы с отцом уже не молоды…
– Но маменька, – Аглая вновь посмотрела на мать и дала себе зарок ни при каких обстоятельства не носить капота, или хотя бы не выходить в нем из комнаты, – Василий Сергеевич просто от грозы укрылся. Я сама ему позволила. И ни о чем таком мы не говорили, к тому же, – она вдруг слегка смутилась и покраснела, – чем граф не выгодная партия?
– Будто не знаешь, право слово, их род был в опале, и хоть все имение и звания были возвращены, но ничего не забылось. К тому же семейство большое, пусть и доходы не малы, а ты у нас, считай, бесприданница. Отец за тобой кроме этого имения ничего не даст, да и то если закладную в опекунский совет выплатит, – графиня строго посмотрела на молчавшего до сих пор супруга, словно требуя поддержки в разговоре с дочерью и одновременно упрекая за то, что довел семью до такого состояния.
– Да что ж это, маменька, – всплеснула руками Аглая, – papa, est-ce vrai (папенька, это правда (фр.))? – девушка глянула на отца и по выражению его лица и молчанию поняла, что Ольга Михайловна не преувеличивает. – Да как же это? – Аглая резко вскочила из-за стола, опрокинув стул, и буквально вылетела из столовой залы, резко хлопнув дверью. И тут же каблуки ее туфель застучали по лестнице.
– К себе побежала, – кивнула графиня, качая головой, – ну пусть поплачет, успокоится.
– Плохо вы знаете свою дочь, chérie, – граф Илья Дмитриевич с невозмутимым видом резал мясо на своей тарелке, словно разговор за столом его вовсе не касался, – она уже, поди, на конюшне, и велит Ласточку седлать. А там темнеет, и дождь снова собирается.
– Так остановите ее, вы же отец, – графиня встала и зашагала по комнате, кутаясь в капот. Была она высока рустом и сухощава, красота ее как-то быстро увяла, и в свои неполные пятьдесят Ольга Михайловна выглядела старухой. Да еще эти бесконечные капоты, шлафроки и теплые шали, которые совсем ее не красили.
– Вы этот разговор затеяли, madame, вам и ответ держать, случись что. Василий Сергеевич на нашу дочь и внимания не обратил, а вы тут театр устроили. Чернышевы знатны и богаты, и расположение государя себе вернули, а то, что молодой граф не примерного поведения, так никто не без греха. Не стоило, право, раньше времени. Аля девочка совсем, он мужчина взрослый, он ее и не заметил бы, даром что не красавица. А вы, madame, своими разговорами глупыми девочке мысли и сердце растравили. Она теперь думать о нем станет, да еще и решит, что влюбилась, le pain dérobé réveille l'appétit (запретный плод сладок (фр.)), знаете ли, – Илья Дмитриевич пожал плечами и продолжил трапезничать, предоставляя супруге самой решать созданную, как он считал, ею же проблему.
Ольга Михайловна, бросив гневный взгляд на мужа, вышла из столовой залы, чтобы подняться в комнату дочери. Не обнаружив Аглаи, графиня послала горничную Дуняшу на конюшню, но та вернулась, заявив, что барышню никто не видел. Посланная вторично, Дуняша сообщила, что и Ласточки в стойле не наблюдается…
Илья Дмитриевич ошибся только в одном – его дочь не приказывала никому седлать ей Ласточку, потому что просто некому было выполнить ее приказание – дворня Закревских была во многом похожа на хозяина – сладко ела, долго спала и почти ничего не делала. Более всего это касалось работников конюшни и псарни, исполнявших только личные распоряжения графа. Потому вечером ни старшего конюха, ни кого другого на месте не было – раз хозяин никуда не едет, то и им у лошадей находиться не след. Так и вышло, что Аглая, прибежав на конюшню, сама оседлала Ласточку (что делала довольно часто), переоделась в висевший на крючке детский костюм старшего брата (она давно принесла его туда и именно в нем выезжала, пользуясь тем, что ни отцу, ни маменьке нет до этого дела, и люто ненавидя дамское седло), вскочила на лошадь, и не особо понукая животное, поехала, куда глаза глядят. Ей хотелось просто успокоиться и ни о чем не думать. Особливо о словах матушки относительно Василия Сергеевича.
Погруженная в свои мысли, Аглая не заметила, как небо заволоклось серыми свинцовыми тучами и резко потемнело. Поднявшийся ветер дохнул холодом, забираясь под легкую бархатную курточку, под которой была лишь тонкая батистовая рубашка, и девушка поежилась от холода. Подобрав поводья, она хотела пустить лошадь быстрее, когда поняла, что плохо представляет, где находится. Вокруг был лес, в общем-то знакомый и родной, но сгущавшаяся темнота не давал сориентироваться. Аглая привстала в стременах и попыталась осмотреться – место было незнакомым. Решив довериться инстинкту животного, девушка наклонилась к уху Ласточки и зашептала:
– Хорошая моя, милая, выведи к дому, ты же дорогу знаешь, – по спине прошел неприятный холодок: Аглая никогда не была особенно бесстрашной, а в сложившейся ситуации просто реально испугалась. К тому же начался дождь, впереди громыхнуло, и небо разрезало всполохом молнии.
– Ой, мамочка! – вскрикнула графиня, прижимая руки к лицу, и на мгновение выпустила поводья. Лошадь вздрогнула – то ли от грома, то ли от крика, и рванула куда-то в сторону, Аглая не удержала равновесия и, вылетев из седла, упала в траву, больно ударившись головой о какую-то корягу. Последнее, что услышала девушка, перед тем как потерять сознание – громкое ржание чужого коня и топот копыт…
***
Уехав из Сосновки, молодой граф Чернышев не сразу направился к себе, а некоторое время просто ехал, почти совсем отпустив поводья, и не мешая коню самому выбирать дорогу. В конце концов инстинкт животного взял свое, и вот уже на взгорке показался господский дом, крашеный чем-то серо-синим, отчего цвет имел он довольно неприглядный. Видать, прав был отец, посылая Василия в подмосковную – хозяйский глаз и хозяйская рука дому явно требовались.
Вблизи усадьба порадовала больше: сад был ухожен, деревья в парке аккуратно пострижены, маменька осталась бы довольна – подумал Василий Сергеевич, спешиваясь и кидая поводья на руки подоспевшему лакею.
– Василий Сергеевич, слава Богу, мы уж не знали, что и думать, – навстречу графу спешил Иван Кириллович Савельев, невысокого роста крепкий мужчина в летах, служащий в Чернышевке управляющим. – Дождь, гроза, господа приехали, а вас и след простыл. Думал уже поиски организовать.
– В лесу заплутал, здравствуйте, Иван Кириллович, – Василий пожал управляющему руку. – В Сосновку завернул, там и грозу переждал. Как Аглая Ильинична-то выросла, – не удержался от восклицания граф.
– Да, совсем уже взрослая барышня, на выданье, – кивнул управляющий, – только женихов у нас тут нет никого – одни старики вдовые, да изредка вон господин Ильин приезжает, новый хозяин Быково. Только он давно и прочно женат и под каблуком у супружницы. А что Илья Сергеевич? – Савельев искоса посмотрел на Василия, – тверез ли?
– Не знаю, право, Иван Кириллович, не свиделись, кроме барышни не вышел никто, да я и задержался недолго. Грозу переждал, – граф отчего-то неожиданно смутился.
– Чаю хоть откушали, батюшка? Кухарка у них мастерица пироги печь, – управляющий вместе с графом пошел к дому.
– Да, чаем напоила Аглая Ильинична, – кивнул Василий, окунувшись в воспоминания о графине Закревской, отчего его губы тронула улыбка.
Вот она наливает ему чаю, осторожно передает чайную пару и вспыхивает маковым цветом, когда пальцы их соприкасаются. Вот лукаво смотрит поверх чашки своими ореховыми глазами, а ее русые с легкой рыжинкой волосы озарены солнцем, и от того кажутся совсем рыжими. Как ей идет это светлое муслиновое платье и незамысловатая прическа из уложенных короной волос, которая слегка растрепалась, отчего на лбу и висках выбились легкие завитки, до которых неимоверно хочется дотронуться пальцем…
– Василий Сергеевич, Василий Сергеевич, голубчик, – оклик Ивана Кирилловича вырвал Чернышева из дум о девице Закревской. – Идемте в дом, гости ваши уж заждались.
Потом был долгий обед и разговор с Андреем – Мари, сказавшись уставшей и больной, в столовую залу не спустилась. Василий вызвал управляющего и попросил его озаботиться доктором – как-никак баронесса в тягости, надо решить все вопросы заранее, и чтобы доктор взял ее под постоянное наблюдение. Мужчины немного выпили, барон выкурил сигару, а Чернышев приказал набить отцовскую трубку.
Стало уже слегка смеркаться, когда мужчины решили проветриться и, собственноручно оседлав на конюшне двух рысаков, выехали за ворота.
– Regarde, Basile, quels gros nuages! L’orage approche. (глянь, Василий, тучи какие, быть снова грозе (фр.)), – барон показал на небо затянутой в перчатку рукой.
– Прошу тебя, друг мой, говори по-русски, что за великосветские реверансы, – поморщился Чернышев, потом тоже посмотрел на небо, на котором начали сгущаться тучи. – А и будет, что с того? Не сахарные, не размокнем, – Василий пустил коня легкой рысью.
– Прости, граф, привычка, Мари почти не говорит по-русски, если ты заметил, – Андрей направил своего скакуна следом.
Вдалеке громыхнуло.
– Может, возвернемся, пока далеко не уехали, – барон Велио посмотрел на друга.
– Воля твоя, коли желаешь, вертайся, – Василий дал шпоры коню и понесся через поле в сторону леса.
Видя бесполезность уговоров, барон махнул рукой и пришпорил своего гнедого.
