Книги
Гости от Беклемишевых разъехались поздно – за окнами уже серел рассвет, потому что после бала был ужин, а потом устроили совершенно спонтанный музыкальный вечер в узком кругу. Все очень просили именинницу спеть, и Лика, хоть не сразу, но согласилась.
Подойдя в музыкальной гостиной к роялю, она стала перебирать ноты, чтобы спеть что-то любимое. Весь этот вечер и особенно бал был каким-то странным, сердце Лики переполнено было новыми, незнакомыми доселе чувствами, душа трепетала, хотелось одновременно смеяться и плакать. Началось это с приездом графа Василия и продолжалось по сию пору. Танцуя вальс с Дмитрием Сергеевичем, девушка нежданно почувствовала небывалое волнение – рука его, осторожно обнимавшая ее за талию, стала вдруг невероятно горячей, а ее собственная, лежащая на его плече – ужасно холодной. Они не сказали друг другу ни слова, только глаза – у обоих темные и глубокие – словно говорили между собой о чем-то. Лика понимала, что это против правил приличия – то, как смотрел на нее Митя, она внутренне чувствовала это, но взгляд отвести не могла, только подумала вдруг о том, что это Дмитрий Сергеевич, Митя, которого она знает, почитай, с рождения, наперсник едва ли не всех ее тайн. Митя, которого считала она старшим братом, – и так смотрит. И она сама чувствует необычайное волнение и стеснение в груди. Лике захотелось плакать, но бал еще продолжался, и вальс все звучал, и убежать посреди танца было бы верхом неприличия, потому она сдержалась, но едва музыка закончилась, попросила Митю вывести ее в сад, подышать.
Там она вроде даже успокоилась и решила, что стеснение в груди и биение сердца было вызвано всего лишь духотой бальной залы. Правда, за ужином это состояние вернулось, потому Лика и не хотела петь, боясь, что голос не послушается, но бабушка и графиня Чернышева просили, да и гостей почти никого не осталось – только самые близкие, потому Лика подошла к роялю и стала перебирать ноты.
– Позвольте? – рядом неожиданно остановился Василий Чернышев и взял из рук девушки папки с нотами, – могу подыграть.
– Vous? (Вы (фр.)) – Лика удивленно посмотрела на графа, словно видела его впервые. Впрочем, в некотором роде так и было – будучи старше на шестнадцать лет, Василий Сергеевич никогда не обращал внимания на княжну, разве когда в гостях у Чернышевых Лика с братом и обычным участником их забав Митей сильно шалили и шумели. Тогда граф на правах старшего делал им замечание, больше всего, конечно, собственному брату. Потом он уехал почти на два года и теперь был для Лики совершенно чужим человеком. Она его стеснялась, даже немного боялась, но рядом с ним душа трепетала, и сердце билось сильно, как после быстрого бега.
– Oui, et pourquoi avez-vous demandé? Vous doutez que je le fasse bien? (Да, а почему вы спросили? Сомневаетесь, что справлюсь? (фр.)) – он смотрел на нее сверху вниз и улыбался.
– Да, то есть, нет, что вы, Василий Сергеевич, – Лика запуталась в словах и покраснела. – Je serai heureuse de chanter si vous m'accompagnez (буду рада спеть под ваш аккомпанемент (фр.)) – сказала она тихо, справившись, наконец, с волнением.
– Выбирайте, – улыбнулся граф. Митя наблюдал за этой беседой, стоя у окна и сжимая кулаки так, что побелели костяшки. Ему казалось, что брат играет с Ликой как кот с мышью, забавляясь ее испугу (он не увидел, а скорее почувствовал, что девушка испугалась), так кот чуть придушивает мышь, а потом отпускает, даруя ей иллюзию свободы. Правила приличия не позволяли ему вмешаться, тем более что никто другой не видел в беседе за роялем ничего дурного. Подойди к ним сейчас Дмитрий, мог возникнуть un scandale, слухи, будет la nuisance (неприятность (фр.)), может пострадать репутация княжны, чего младший Чернышев уж никак не желал. – Может быть «Соловей» барона Дельвига?
– «Соловей»? Нет, что вы, Василий Сергеевич, это лучше la tantine. Право, у нее очень недурно выходит, выходило… – запнулась Лика, вспомнив, что не слышала пения тетушки ровно столько, сколько не видела и графа Василия. – Вот это лучше, – она поставила ноты на пюпитр рояля, оглядела залу и, поймав устремленный на нее взгляд Мити, неожиданно для самой себя позвала его. – Дмитрий Сергеевич, вы не согласитесь подпеть, я немного не в голосе сегодня. – Она словно спасалась от кого-то, решив спрятаться за Митю, вот только понять бы – не от себя ли самой.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица давно позабытые.
Вспомнишь и лица давно позабытые.
Пели, сливаясь, два голоса – мужской и женский, приятный бархатный баритон Дмитрия оттенял альт Лики, и так слаженно это у них выходило, словно всю жизнь вместе пели. Графиня Чернышева, правда, переглянулась с княгиней Беклемишевой, выражая всем своим обликом некоторое неудовольствие от выбранной вещи – не пристало, по ее разумению, юной барышне петь такие романсы. Но княгиня только улыбнулась, слегка пожав плечами – и было в этой улыбке и разрешение, и любование внучкой, и намек на то, что ничего страшного, в сущности, не происходит – в музыкальной комнате только свои, самые близкие. Конечно, будь то в гостиной перед всеми, она выбрала бы что-то еще более скромное, но ведь Лика поет и любимый романс отца «Не пробуждай», а в нем слова куда как более греховные. Дарья Ильинична многожды пеняла супругу на слишком вольное воспитание внучки, да разве он слушал. «Время иное, матушка, принято так, все поют», вот и весь сказ. Княгиня вздохнула и снова погрузилась в музыку – закончив один романс, Лика с Митей запели следующий.
Лишь только вечер затеплится синий,
Лишь только звезды зажгут небеса,
И черемух серебряный иней
Уберет жемчугами роса.
Здесь основную партию вел мужской голос, женский лишь слегка оттенял его, добавляя полутона. Василий играл, не глядя в ноты, романс, хоть и достаточно новый, был ему хорошо знаком. Граф с удивлением смотрел на своего маленького брата и с еще большим – на соседскую девочку, которая вдруг стала такой загадочной красавицей. Василий Сергеевич, в сущности, не знал их обоих – взросление Дмитрия прошло без него: когда Василий был уже офицером, Митя еще даже не покинул детской. И вот теперь, нате вам – взрослый, сложившийся человек, заканчивает корпус, с отличием заканчивает, в отличие от старшего брата, который был все время glandeur, paresseux и débauché (зд. шалопай, лентяй, повеса (фр.)), и голос хорош, и вместе они так хорошо поют, и так гармонично смотрятся. При мысли этой что-то кольнуло в сердце и отозвалось где-то внутри, в том месте, где, по мнению их приходского священника отца Михаила, гнездится душа, легкой грустью. Василий вдруг со всей ясностью осознал, насколько сам он стар и потрепан жизнью, как очерствел и омертвел той самой душой за эти годы. «Уехать, уехать, завтра же уехать в деревню, заделаться помещиком, жениться на какой-нибудь не слишком легкомысленной вдовушке, а в Москве и тем паче в столице боле не показываться. Зачем, право, такому, как он, уставшему от жизни и разочаровавшемуся, портить жизнь молодым? Был бы жив Роман, другое дело…»
Василий Сергеевич был очень привязан к старшему брату, пожалуй, даже слишком, потому так тяжело и больно воспринял его гибель. Затем и уехал тогда прочь и во все тяжкие пустился, что хотел забыться и забыть, да только, наверное, сильнее душу себе разбередил, и с отцом едва не поссорился.
Сергей Романович даже разговором не удостоил, лишь поприветствовал сухо и спросил, давно ли сын на Москву пожаловал и надолго ли, но на свой второй вопрос ответа не получил, не мог Василий вот так с кандачка говорить о серьезных вещах.
Отзвучала последняя нота, и Чернышев, легко поднявшись из-за рояля, спросил у Лики, нет ли нот «Лесного царя» Шуберта.
– Извольте, Василий Сергеевич, – девушка подала графу тетрадь. – Только у меня нет переложения Василия Андреевича Жуковского, papi поет оригинальный текст Гете.
– Благодарю, я вполне могу и по-немецки, если не возражаете, Митя, будь любезен, переверни мне страницы, – Василий снова опустился за инструмент и взял первый аккорд.
Ich lieb dich, mich reizt deine schöne Gestalt,
Und bist du nicht willig, so brauch ich Gewalt!
Mein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an,
Erlkönig hat mir ein Leids getan.
Dem Vater grauset's, er reitet geschwind,
Er hält in den Armen das ächzende Kind,
Erreicht den Hof mit Mühe und Not,
In seinen Armen das Kind war tot.
Пел он превосходно, и удивительно шла его голосу эта трагическая баллада. Последние ноты утонули в бурной овации присутствующих, некоторые особо впечатлительные дамы утирали платочками повлажневшие глаза, и даже старый князь подошел с благодарностью.
– Хороши, Василий Сергеевич, очень хороши, у меня много хуже выходит, честное слово, – Беклемишев улыбнулся молодому графу, пожимая его руку. – По рюмочке? Настойка у княгинюшки отменная.
– Не откажусь, – Василий рад был похвале, хотя пел вовсе не для того чтобы произвести впечатление. Он сам не знал, отчего вдруг захотелось спеть самому, да еще такую грустную вещь, совершенно неподходящую к празднику. Вероятно, этого требовала его душа…
Потом еще кто-то играл на рояле, пели романсы и даже оперные арии, а под конец уговорили спеть старого князя. Дмитрий Сергеевич долго отнекивался, что не в голосе, но отказать любимой внучке не смог.
Лика сама села за инструмент, князь выбрал «На воздушном океане», она взяла первую ноту, и Дмитрий Сергеевич запел.
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.
Все слушали, затаив дыхание, столь хорош был исполнитель, а потом долго не отпускали старого князя, но петь на бис Беклемишев отказался, и тогда все вдруг засобирались по домам, словно спев «сны золотые навевать», Дмитрий Сергеевич подал знак, что празднование окончено.
Лике не спалось. Она долго ворочалась в постели – то скидывая простынь, потому что душно и жарко, то укрываясь с головой, поскольку вдруг начинала зябнуть. Встав с кровати, укуталась в бабушкину шаль и, босиком пройдя к окну, растворила створку, впустив в комнату легкий утренний ветер. Пахло, как и накануне, мятой и жасмином. Солнце, показавшееся за колокольней Никольского храма, было ярко-алым. Оно медленно поднималась на небосвод, окрашивая все вокруг в розовый, отражаясь в лужах и пуская в вымытые стекла солнечных зайчиков.
Вот прошел, шаркая метлой, старый дворник, проехал с тележкой, источающей аромат свежей выпечки, булочник, кто-то постучал с черного хода, вероятно молочница принесла творог и сливки или пришел зеленщик. Москва просыпалась, а Лика все никак не могла улечься, и дело даже было не в духоте – она не могла успокоить душу и сердце, взбудораженное воображение все рисовало картинки прошедшего бала, девушка снова чувствовала взгляд Мити и его руку на талии, вспоминала разговор с Василием и то, как они пели. В голове крутилась уйма вопросов, ответов на которые она не находила. Вздохнув, Лика вернулась все-таки в кровать и через некоторое время уснула.
Не спалось в эту ночь и княжне Вере Беклемишевой. После обеда, когда мужчины ушли курить, tante Pauline увела Верочку прогуляться по саду.
– Qu'est-il arrivé, ma chère, de quoi voulais-tu me parler? (что случилось, дорогая, о чем ты хотела со мной поговорить? (фр.)) – Аполлинария Павловна увлекла княжну в беседку, где они были у всех на виду, что позволяло заметить любого, кто решил бы к ним подойти, и давало возможность вовремя прервать разговор или сменить тему.
– Я постриг хочу принять, – выпалила Вера и замолчала, опустив глаза.
– И что ж ты хочешь, чтобы я с князем поговорила? – графиня перешла на русский, настолько ее удивило и взволновало сказанное.
– Да, тетушка, меня он слушать не пожелал, – Вера говорила тихо, скрывая слезы, которые подступили к глазам, едва она вспомнила утренний разговор с papa.
– И с чего вдруг, скажи на милость? Княгиня Бэтси постаралась? Она-то, понятное дело, вдова, но ты-то зачем решила хоронить себя в монастырских стенах? – в голосе Аполлинарии Павловны прозвучала досада.
– Ой, тетушка, не знаю, право, утром, когда с батюшкой беседовала, так все ясно и просто было, и правильно, а сейчас уже и не знаю. Тем более, папенька гневается. Обещал даже приход сменить, – Вера сцепила пальцы в замок и, подняв голову, взглянула на графиню. – Неуютно мне тут, немило все, душа томится, ни развлечений не хочу, ни балов, ни театров. И читать ничего не могу, кроме духовного. Давеча графа Толстого сочинение пыталась читать. «Анна Каренина». И не смогла, глупым показалось, что все счастливые семьи похожи, неправда это, – начала Вера, но графиня тут же перебила ее.
– У Льва Николаевича есть гораздо более интересные произведения, да и я бы на твоем месте Лескова почитала, а то и вовсе Пушкина. «Повести Белкина», к примеру, чудо как хороши. А по вопросу твоему ты послушай меня, chérie, послушай и подумай. Ты в монастырь-то от несчастной любви собралась, да оттого, что плохо тебе в миру, не привлекает ничего, все опостылело. Так?
Верочка кивнула.
– А в монастырь, дорогая моя, не за тем идут, – продолжила Аполлинария Павловна. – Отнюдь не за тем. К Богу туда идут, понимаешь? Его одного любя. Девочка моя, молодая ты еще, да глупенькая, сердечко твое не успокоится в обители, коль ты Бога более всего на свете не полюбишь. Вот почувствуешь, что никто тебе, кроме Господа не нужен, и ничто, кроме молитвы, душу не греет, тогда и о монастырской жизни можно подумать. В черницы идут не потому, что тут плохо, а затем, что там – хорошо. И только там, с Ним, – графиня замолчала и вздохнула. – Подумай, девонька. По осени тебе тридцать три исполнится, вот тогда и вернемся к этому разговору.
– Отчего так, tantine? – Верочка едва не плакала.
– Оттого, милая, что сама ты еще ни в чем не уверена. Вот и мечется сердечко, и душа тоскует. После Троицы в имение уедете, отдохнешь, успокоишься. Может, там твое место, а не за монастырскими стенами. Пойдем, голубушка, гости уж к балу съезжаются. – Аполлинария Павловна встала и пошла к выходу из беседки. – Я к княгине Dolly пойду, а ты к себе ступай, успокойся, да лицо холодной водой ополосни.
И вот теперь, сидя у себя в спальне на широкой кровати, княжна Вера обдумывала слова графини, пытаясь разобраться в своих чувствах, мыслях и желаниях.
Заснула она, когда солнце уже встало, но поспать так и не удалось ни Вере, ни Лике – старый граф приказал немедля собираться и ехать в имение, в Аристово.
Утро туманное – Оригинальное заглавие стихотворения – «В дороге», посвящено Полине Виардо (1821–1910), испанской певице, музе Тургенева, и написано в год их встречи. Музыку создали Г.Л. Катуар (1888), Я.Ф. Пригожий (1890-е гг.) А.Ф. Гедике (1903). Но наибольшее распространение получил романс с музыкой, сочиненной Абаза. Правда, непонятно, которым из них. Трое братьев Абаза были офицерами лейб-гвардии гусарского полка, расквартированного в Царском Селе. Некоторые из цыганских романсов подписаны: «Музыка братьев Абаза».
Калитка – Романс Всеволода Буюкли (1873–1920) на слова Алексея Будищева (1864–1916), 1898 г. Первая публикация романса: 1898 год, отдельной нотной тетрадью. Однако впоследствии это издание затерялось во времени, и долгое время автором романса «Калитка» считался другой композитор – Александр Трофимович Обухов, что не соответствует действительности.
Лесной царь – баллада на слова Гёте. Написана Шубертом в 1815 году. Шуберт, будучи очень требовательным к себе в творчестве, три раза, внося изменения, пересматривал свою балладу и только через пять лет после создания позволил впервые исполнить её на одном из частных собраний. После этого окончательная версия «Лесного царя» была опубликована лишь в 1821 году и в тот же год в знаменитом венском театре «Кернтнертор» состоялась публичная премьера произведения.
На воздушном океане – Ария Демона из одноименной оперы Рубинштейна. Демон – опера Антона Рубинштейна в трех действиях, семи картинах, на либретто Павла Висковатова, по одноименной поэме М.Ю. Лермонтова. Премьера состоялась в Петербурге, 13 (25) января 1875 года, в Мариинском театре.
