Книги
Глаза уже превратились в две красные точки, но вылезать из-за компьютера Тане не хотелось. В течение года родители не давали мне вволю поиграть, так что теперь можно наконец оторваться, устало радуется она, до сих пор не веря в свою удачу.
…Как же это все-таки здорово – остаться полной хозяйкой! И как достали родители! Ну, отец-то мало вмешивается в воспитание, у него работы невпроворот, но мать хуже кости в горле.
«Пока не сделаны уроки, никакого компьютера! Пока не съешь обед, никакого сладкого! С какой это стати тратить деньги на игрушку! У тебя же их полный компьютер. Что за дурацкая трата денег! Лучше на кружок дополнительный потратить! И в кого же ты такая дура выросла: сплошные тройки. Неряха – за собой бардак разгреби!» и т.д. и т.п.
Отец не особо вникал в суть претензий матери, но в выходные за завтраком всегда согласно кивал, поддерживая ее к вящему раздражению дочери, и равнодушно санкционировал наказания.
Тане казалось, что она уже давно не любила родителей, а только тащила на себе, как баржу, этот груз, называемый семейными узами. И эти узы иногда душили ее не хуже удавки. Мать разговаривала с ней полуприказным тоном, легко переходя на истеричный крик при малейшем выражении неудовольствия или возражения с Таниной стороны.
Как же она достала, эта гусыня! – думает Таня, слыша недовольные выкрики матери: «Что ты обувь разбросала, иди убери! А посуду в посудомойку я за тебя убирать должна?! И на что ты все деньги со школьной карты потратила, я тебя спрашиваю! Девчонок из класса угощала? Ты совсем обалдела? С какой это стати? Так, я на карте все эти пиццы и прочие вредные продукты блокирую. Хочешь – не хочешь, а питаться правильно ты у меня будешь!»
Тане подумалось, что в жизни каждого ребенка приходит момент, когда он понимает, что его родители, как оказывается, не всемогущие мудрые и добрые боги, а всего лишь колоссы на глиняных ногах. Однажды колоссы рушатся в прах, и кумир, видный вблизи, оказывается сплошным разочарованием: то, что ты принимал раньше за мрамор, всего лишь облупленное папье-маше, а в глаза вставлены не драгоценные камни, а тусклое бутылочное стекло с прилипшими остатками заскорузлой пивной наклейки. У кого-то это происходит раньше, у кого-то позже. И этот момент разочарования навсегда откладывается в памяти.
Таня не могла вспомнить, когда она впервые испытала это острое чувство. Когда ее наказали: лишили похода в гости к однокласснику из-за того, что она нарисовала на обоях? Когда мать отлупила ее крапивой за то, что она заигралась с подружками после уроков, а мать искала ее? Когда она обнаружила в мусорном ведре свой рисунок с подписью «Мамочка, я люблю тебя!»? Или когда мать дала ее любимую куклу поиграть приехавшей в гости маленькой дочери подруги? Таня рыдала тогда, сжимая в отчаянных объятиях сломанную пластиковую игрушку, и слышала, как мать иронизировала в соседней комнате, высмеивая инфантилизм дочери. Каждое слово, каждый поступок родителей врезался в память и оставлял кровоточащие метки, которые потом наливались чернилами злой памяти. Сколько таких татушек осталось на обнаженной коже ее души, Таня сказать не могла.
Подросшая Таня и сама стала жестче и циничнее, отмечая каждый промах родителей едкими замечаниями. Несколько раз взбешенная мать давала ей по губам, но по большей части результатом их конфликтов становилась напряженное враждебное молчание, которое длилось днями.
Мать молча швыряла дочери тарелки с едой и деньги, хлопала дверью и каждое слово, слетающее с уст, обдавало холодом Заполярья. Таня стойко боролась, сжимая трепещущее от боли сердце руками упрямства и отчаянья. Но бой был заранее проигран. Ночью девочка рыдала в подушку, чувствуя, как безъязыкая ночь таращит на нее едкие глаза, и беспомощно погружалась все глубже и глубже в ледяную бездну одиночества.
Не выдержав пытки многодневного презрительного молчания, Таня капитулировала сама, сдаваясь на волю победителю, но в ответ слышала лишь брошенное с высоты материнского авторитета: «давно бы так», «неблагодарная ты все-таки тварь» или другие хлесткие слова, которые только растравляли обиду, и купленная путем унижения возможность общаться снова с матерью тут же обесценивалась.
Позже Таня перестала извиняться, предпочтя добрую ссору худому миру. От матери исходила аура злобы и недовольства, которая не выражалась отчетливо вербально, но каждый ее вздох, движение рук, резкое перекладывание предметов, - все говорило о крайнем раздражении, на которое Таня старалась не обращать внимания, окончательно смирившись с этим неблагополучием. Живут же японцы на своих островах, где каждые десять минут их сотрясает землетрясение, и как-то привыкают. Так же привыкла и Таня.
Последний год был особенно тяжелым. Резко обострившийся конфликт с матерью, выпускные экзамены, прохладные отношения с одноклассниками, - все это давило на Таню, не давая выпустить из рук сжатые в кулак воли нервы. Именно поэтому долгосрочная отлучка родителей была той манной небесной, которую Таня давно вымаливала, пробираясь через сыпучие барханы пустыни ее жизни с семьей.
Сейчас она наслаждалась каждой минуточкой, проведенной в одиночестве. Никто не одергивает, не косится осуждающе, и тишина, звучавшая раньше неприязненно и менторски, стала просто уютной и домашней тишиной….
Таня собрала волю в кулак… нет, не получилось. Она прибила еще пару монстров. Блин, надо сделать усилие. Усилие никак не делалось, а воля валялась на столе растекающейся полудохлой медузой, вызывающей отвращение и гадливость. Черт! Уже три часа ночи. Спать, спать.
…Вчера легла в четыре и потом едва разлепила глаза, когда в двери заскрежетали ключи пришедшей домработницы.
Ира от порога весело пропела:
- Танечка, еще не встала?
И по полу прошелестели энергичные шаги.
- Ну как же так можно! Я уже с утра пришла, продукты принесла. Обед тебе приготовила. Убралась в гостиной, туалете и ванной. Не пылесосила только – тебя не стала будить. Уже и мусор вынесла. А ты все спишь и спишь. Как сурок. Уже час дня. Вставай.
Таня подняла на нее измученный взгляд – лучше сразу убей! – и со стоном попыталась прикрыть голову подушкой. Но ей это не удалось. Ирина разошторила окно и открыла створку, впуская в душную комнату вместе с теплым воздухом уличный гам: детские крики, гудки машин, шуршание шин по асфальту, протяжные крики дворников и гомон птиц, оседлавших шумной стайкой соседний клен. Квартира была на пятом этаже, и все июньские шумы легко проникали в гостеприимно распахнутые руки-окна квартир.
- Ты во сколько спать вчера легла? – укорила Ира, собирая на поднос грязные тарелки и чашки, брошенные прямо около компьютера.
Однако Таня проигнорировала ее вопрос. Голова гудела от недосыпа и от неполезного позднего сна в душной комнате.
- Танюш… - рука ласково легла на взъерошенную голову.
Танюша… Так в далеком и почти не запомнившемся раннем детстве звала ее мать. Танюша. Нютка. «Танюша-сплюша», «Нютка – сладкая минутка». Мать каждый раз придумывала разные веселые и трогательные прозвища. Таня так привыкла к ним в детстве, что так и представлялась взрослым: «Меня зовут Танюша. Или Нютка!» - вызывая этим гомерический хохот.
Нет, Ирка совсем не злая. Она хорошая. Если Тане в последнее время и перепадала минутка ласки и участия, то только от нее.
- Танюш, я тебе блинчиков испекла. Как ты любишь. И какао могу сварить. Давай вставай. Так допоздна спать вредно.
Таня честно попыталась открыть глаза.
- Хорошо, - зевнула она и потянулась.
