Книги
Глава 2
Снова утро — серое, как и каждое утро до него. Как каждое, которое придёт следом за ним.
Кейтлин открыла глаза и равнодушно уставилась в потолок. Побелка облупилась кое-где и разбегалась тонкими трещинками, образуя паутинку, похожую на… на что?
Вспомнить она не могла. Как не могла вспомнить и сон, который видела только что.
Кейтлин улыбнулась. При воспоминании о том мире, откуда она вынырнула минуту назад, по сердцу разливалось тепло — хоть она и не могла ничего вспомнить. Ни одной детали. И всё же это должен был быть хороший день.
Джек жарил тосты.
Кейтлин натянула джинсы и, застегнув пуговицу, потрясла ногами, заставляя их войти глубже в жёсткие после стирки штанины.
Взяла со стола коробку от овсянки и заглянула внутрь — просто так, машинально. Внутри ничего не было.
— Ты сегодня поможешь Алистеру с плакатом?
Кейтлин закрыла глаза. Не поднимая век, нащупала спинку стула и, упав на него, откинулась назад.
— Хочется верить, что это значит «да».
Кейтлин открыла глаза и уставилась на чашку кофе, которая выросла перед ней из ниоткуда. Чашка была прозрачной, с лёгким коричневым оттенком.
«Интересно, это тонировка… или просто грязь?» — подумала она.
Кейтлин взяла в руки ложку и чуть взболтала тёмную, почти чёрную жидкость.
«А у него волосы темней…»
— Кейтлин! Ты меня слушаешь?
Кейтлин медленно перевела взгляд с взбаламученной жидкости на Джека. В глазах соседа стояло раздражение — но пока не злость. «Интересно, — подумала Кейтлин, — в его глазах вообще бывает злость?»
— Не кричи, — тихо попросила она.
Джек вздохнул. Рука его потянулась, чтобы погладить Кейтлин по волосам, но тут же опала.
Кейтлин знала, что Джеку нравятся её волосы. Он любил теребить их, перебирать. И оба они знали, что Кейтлин не любит, когда касаются её волос. Только если вечером, когда она возвращалась с прогулки уставшая и замерзшая. В такие дни Джек отпаивал её горячим ромом со специями. Кейтлин, расслабленная, засыпала, привалившись к его плечу, и он запускал пальцы в её длинные волосы, медленно прочёсывал их, иногда касаясь кончиками ногтей затылка.
Кейтлин чувствовала, что с ней делают, но с неё будто бы спадал кокон, в котором она пребывала весь день. Кожа становилась чувствительной, точно воспалённой, и сопротивляться не было сил — по крайней мере, так она себе говорила.
— Когда займёмся блогом? — спросил Джек, видимо осознав, что ответа — да и самого плаката — так и не дождётся.
Блог был второй из его любимых тем. Джек считал, что Кейтлин рисует хорошо.
Кейтлин подозревала даже, что это одна из причин, по которым ей прощаются задолженности за квартплату и полное равнодушие почти ко всему, что Джек говорит.
Но поскольку Джек считал, что Кейтлин рисует хорошо, он был уверен ещё и в том, что работы Кейтлин и продаваться будут хорошо.
Кейтлин не спорила. Она знала, что хорошо продаются цветы. Букеты на столе и натюрморты, которые можно подарить тётушке на день рождения или любовнице в любой другой день. Хорошо продаётся лаванда, равнины, усеянные сиреневыми венчиками, сливающиеся с синим небом где-то вдали. Хорошо продаётся Италия, Венеция, Рим, Прованские пейзажи и детки с пухлыми щёчками, нюхающие цветы.
Букеты Кейтлин рисовать не могла. Она могла ещё заставить себя рисовать лаванду — но не могла рисовать её из раза в раз, как делали некоторые, кто стоял на вернисаже рядом.
Кейтлин не сказала бы, что не любит Рим. Но Рима она никогда не видела, и этот город был для неё мёртв. Он был лишь красками на картине, которым она смогла бы придать смысл.
Хуже дело обстояло с Провансом — Прованс, вместе с пухленькими детьми, вызывал у Кейтлин ломоту в зубах. Кейтлин не сказала бы, что не любит детей, просто… Просто стоило ей взяться за кисть, нарисовать хоть одну пухлую щёчку, хоть один силуэт сиреневого цветка, как в голове проплывал вопрос: «Зачем?»
Что ей даст этот ребёнок? Эти цветы?
Две сотни фунтов, на которые она месяц сможет жить? Раз в месяц она вполне могла заставить себя сделать усилие и нарисовать «не своё», но чаще — об этом Джеку было бесполезно с ней говорить.
То же касалось и блога, где, как убеждал её Джек, она могла бы устроить свой собственный вернисаж, не выходя из дома.
Кейтлин не сказала бы, что она не любит Интернет. Просто пускать Интернет туда, в мир своих снов… Было в этом что-то кощунственное. Заниматься некрасивым словом «промоушен», выставлять цену под каждой картиной из своих снов — будто вешать ярлык: «Я продам себя за пятьсот фунтов. Но если очень нужно, скину до двухсот».
Нет, она могла нарисовать даже Прованс, но лишь затем, чтобы иметь двадцать фунтов на краски, которыми будет рисовать свой собственный мир.
А ещё Кейтлин любила вернисаж. Ей нравились люди, идущие мимо её картин, будто и не замечавшие её самой. Сгорбленные силуэты на фоне серого стекла реки. У каждого своё лицо — и постоянное ожидание, что среди разных — морщинистых, скуластых, слишком худых и, напротив, отёкших лиц, однажды Кейтлин увидит Его.
Это было глупо. Кейтлин готова была сама посмеяться над собой. А иногда ей попросту казалось, что она сходит с ума. Но заставить себя не верить — она не могла.
Если бы здесь были родители, мать погладила бы её по голове и вздохнула тяжело, а отец сказал бы, что она слишком далеко забралась в свои сны. Но здесь был только Джек — и это было хорошо. Потому что ему Кейтлин не собиралась отвечать. Это было легко.
Кейтлин поднялась со стула — так и не дождавшись гренок, шкварчавших на сковороде. Подошла к кровати и подобрала с пола майку.
— Кейтлин, у тебя деньги есть?
— Немного, — на сей раз всё-таки нужно было что-то сказать. — А что?
— Купи овсянки, пожалуйста.
Кейтлин, не оглядываясь, кивнула.
— И сама что-нибудь поешь.
Ещё один кивок.
Кейтлин натянула майку, перекинула через плечо этюдник, подхватила под мышку стопку картин и вышла на набережную.
Вернисаж находился недалеко, и она медленно брела, наслаждаясь влажным утренним воздухом и вглядываясь в туман. Кейтлин любила это время суток — когда всё вокруг дышало полусном, и там, за контурами хлопьев тумана, повисших над рекой, она могла угадывать всё, что хотела, и всё, во что верила. Чудесная Фата Моргана плыла над горизонтом, сотканная из клочьев тумана, и Кейтлин чувствовала, как через несколько минут раскроет этюдник, пристроится у парапета, расставит картины на асфальте и примется рисовать.
— А это что? — голос у девушки был скрипучий, но Кейтлин улыбнулась и подняла на неё взгляд. Затем проследила направление, куда указывал её палец, и только потом произнесла:
— Это Эйлен Донан.
— Что? — девушка нахмурила рыжеватые брови. Она походила на американку, но это как раз Кейтлин не удивило — её картины привлекали иностранцев чаще, чем англичан.
— Замок на небольшом скалистом острове Донан, лежащем во фьорде Лох-Дуйх. В восьмом веке там обитал монах отшельник, именем которого и…
Девушка вопросительно посмотрела на сопровождавшего её мужчину и Кейтлин замолкла.
Мужчина пожал плечами.
— Зачем тебе? — спросил он. — Никто не знает, где это. Вот… — ткнул пальцами в другую картину. — Это, по крайней мере, Дувр.
Кейтлин молчала.
Она могла бы сказать, что Эйлен Донан знали в своё время не меньше людей, чем Дувр. Что более пяти фильмов, известных по всему миру, снимались именно там. Но Кейтлин молчала, потому что попросту не хотела ничего говорить. Она любила не тот Эйлен Донан, который показывали в кино, а тот, который увидела сама, плывущий в утренней дымке, растущий из облаков.
— А сколько стоит? — протянула девушка, переключая внимание на Дувр.
— Пятьсот.
— Пятьсот… — мужчина присвистнул, а девушка заискивающе улыбнулась.
Кейтлин вздохнула.
— Можно сбросить до четырёхсот.
